Поиски продолжались. Кто мне еще о летяге расскажет? Пока что летяги чаще сами рассказывали о других. Сперва заманили в лес, а потом, заметая следы, подбрасывали и показывали мне вместо себя других. Скрываясь и убегая, словно бросали подачки: пока я возился с ними, они успевали укрыться. Как охотник, удирающий от медведя: бежит и бросает ему то шапку, то рукавицы, то ремень и тужурку, пока не заскочит в свою избушку чуть ли не голяком. Я и надеялся таким способом «разоблачить» летягу, хоть то и дело отвлекался на ее «подачки». И иногда подолгу на них застревал. А это все отдаляло встречу. Но я ни мгновения не жалею. Летяга, скрываясь, увлекла в свои ночные владенья и открыла мне жизнь ночного леса. Она же ввела меня в лес дневной. В дневном лесу я уже многое знал, но лес — это такое место, в которое сколько бы ни ходил, а всегда ты там как бы внове и всегда есть что узнать. И летяга мне помогала в этом. Помогала узнать самое потаенное: о чем шепчутся листья, кто выглядывает из-за деревьев, глядя мне в спину? Все живое в лесу испытывало меня на миролюбие — друг я или враг? Все настораживалось и смолкало. Нелегко было не только что-то узнать и понять, а просто встретить какого-нибудь обитателя леса. Ведь это только в книгах о лесе — не успел страницу открыть, как тут тебе волк и медведь. А в настоящем лесу и за обычной белкой ноги собьешь и все глаза проглядишь.
И я был рад, что летяга подбрасывала мне такие «подачки». Ее подачки были подарками для меня.
Как возникает желание? Наверное, от нехватки чего-то: чего-то тебе не хватает — и ты начинаешь хотеть. Но чего не хватает городскому мальчишке? У него скорей все в избытке. Все в избытке, и только одного не хватает — загадок. Он живет в разгаданном мире. Мир города выстроен из отгадок. Сперва разгадали все свойства вещей и материалов, а потом из разгадок построили город. И нет больше зарослей крапивы и лопухов, загадочных, как далекие джунгли, и нет лужи, заманчивой, как океан. Все подделка, все ненастоящее: игрушки, мероприятия, развлечения. Мир разгадан — и опускаются руки.
Взрослым проще: они-то знают, что мир не разгадан. А как быть мальчишке, которому вдалбливают другое? Ты думаешь, это чудо и тайна? Да нет же, чудес не бывает, все объясняется просто. Все описано, взвешено и измерено. И можно формулой изобразить запах цветов, осколком стекла объяснить радугу, лоскутком наэлектризованного капрона развенчать молнию. Но ведь мальчишка не формулы хочет нюхать, а живые цветы; осколки и лоскуты несоизмеримы для него с радугой и грозой. И кто сказал, что филин не леший, а сыч не домовой?
Детство кончается тогда, когда кончается удивление. Но даже чтобы кончиться, оно должно сперва в нашей жизни быть.
Летяга для меня, городского мальчишки, стала первой настоящей загадкой, и я, не раздумывая, пошел за ней в лес. И она привела меня в свой неразгаданный мир. Мир, построенный из загадок.
Мир таинственен и прекрасен. И радость неведомого захлестывает тебя. Положи руку на пульс лесных дебрей, послушай их затаенный стук. Не торопись обрывать крылья у бабочки. Береги свое удивление.
Музыка лесного и полевого дождя. Смена дня и ночи, зимы и лета. Позеленение и пожелтение леса. А голая лягушка, переживающая суровую зиму? А птицы, улетающие в неведомые земли? А тетерева и рябчики, ночующие под снегом? А летучая мышь, висящая вниз головой? А ежик, спящий полгода без просыпу? Сова, для которой темная ночь словно светлый день? Дятел, долбящий с утра и до ночи, — и хоть бы раз сотрясенье мозгов! И эта моя летяга — планирующий зверек?
Сила удивления вела меня по лесам. Вся природа вокруг, как из кубиков, была сложена из удивления и загадок. Мне пока что не охватить ее в целом, я роюсь, я вязну в частностях — но до чего же эти частности завлекательны и хороши!
Нет в лесу опасных зверей. Самый крупный зверь сейчас не страшнее запуганного мышонка. Спасибо, что хоть деревья еще не улетают от нас, подобно перепуганным птицам.
А ведь мы так друг на друга похожи! Когда мы просыпаемся, то зеваем. Зевают, просыпаясь, медведи и волки. Даже змеи, рыбы и черепахи! Продрогнув, мы торопимся к солнышку, а перегревшись, ищем тень. Точно так поступают животные.
Мы умываемся по утрам; умываются кошки и мыши, лисы и зайцы, утки и кулики. По вечерам птицы любят понежиться на заходящем солнце — точь-в-точь как мы на вечерней завалинке. Кабаны и олени от гнуса вымазываются в грязи — и мы мажемся кремом «Тайга».
Во многом мы очень похожи, и нечего нам делить. Почему же нас все так боятся? Наверное, потому, что мы делим шкуры даже не убитых медведей. Потому, что все живое в лесу мы обозначили только как пух и перо. И потому, что нужны нам обитатели леса лишь пойманными и убитыми.
А почему бы не пойти в лес, как мы ходим в гости: не ради корысти, а ради общения?
Мы бродим по берегу моря, ожидая, что волны выплеснут нам Небывалое. Вот так же можно пойти и в лес — в ожидании Небывалого.
Я ничего еще толком не знаю, и глаза мои разбегаются. Но я уже чувствую: я набрел на свою тропинку. Шумный, красочный, безмерно разнообразный мир природы — это мой мир. И я иду по тропинке, не загадывая, не представляя, куда она меня приведет. И не все ли равно, раз это моя тропа?
Сейчас, через сорок лет, открывая свои мальчишечьи дневники, я переношусь в далекое прошлое. Снова в ушах лопочут мокрые листья осин. Снова шумит загадочный лес — лес моего детства. И простая тетрадь, как фантастическая «машина времени», мчит меня по волнам прошлого, шумя парусами страниц...
Когда открыто идешь по лесу — лесная жизнь останавливается. И видишь ты только то, что порождает страх. А жизнь без страха — какая она? Жизнь «сама по себе», жизнь «как всегда»?
Я должен стать вальдшнепом или козодоем: они все видят, а их не видит никто. Просто лежат на земле птичьи глаза сами по себе. И всматриваются в лесную жизнь. Жизнь без страха.
— свои радости. «Грачи прилетели!» «Первый грибной дождь!» «Отошли комары». «Поспела черника». «Иволга засвистела». «Первая радуга!» Уйма радостей скрыта в лесах.
Соловей поет, а вокруг все думают, думают. Сосед соловей думает: «Лучше нос к нему не совать, а то еще хвост выщиплет или в макушку клюнет». Соловьиха думает: «Раз поет — значит, место хорошее для гнезда подобрал. Не слетать ли да поглядеть?» Птицелов думает: «Ишь как поет! Пора западню готовить». Прохожий думает: «Вот и еще одна зима позади...»
А соловей поет и поет. А вокруг все думают, думают...
Год природы прямо напичкан радостями! Нескончаемая череда радостных дней. И что из того, что они повторяются. Пусть повторяются, многие мы заранее предвкушаем и ждем: долгожданные радости только дороже! Кончились майские радости — и ты начинаешь их снова ждать. Ушли летние, но они повторятся! И ты радуешься, ожидая. А дождешься — тем более радуешься. А нарадуешься — и снова ждешь...
Лесные радости не приедаются, не стареют. Мы снова и снова радуемся цветку, и весне, и пению птиц и радуемся, что можем радоваться. Чем мы отплатим природе за это?..
Сколько новых приятных знакомств!
Встречи с дикими существами не проходят бесследно. На долю секунды, бывает, мелькнет зверь или птица, а потом долго еще будоражат память. Только не прячьте за пазухой камень, будьте бескорыстны и снисходительны. И не пытайтесь их принуждать: они принуждения не прощают.
Нас мучает их недоверие: разве мы пугала, почему нас боятся? И вот я представил себя журавлем. В детстве это сделать было совсем не трудно. Миром моим, жизненным моим пространством стало моховое болото. И я собрался зажить на нем жизнью вольной беспечной птицы. Но жизнь моя сразу же стала тревожной, напряженной и скованной. За лесом, в карьере, взрывали камень, болото от взрывов вздрагивало, а над деревьями вырастал рыжий столб пыли. В небе проносились реактивные самолеты, и тогда болото тряслось. Рокотал где-то трактор, стрекотали на обочине мотоциклы, слышались выстрелы браконьеров. Ощущение неуверенности, опасности обволакивало все живое. Пока я был человеком, это меня тревожило мало, став птицей, я потерял покой днем и ночью. Петля страха захлестнула меня и начала затягиваться туже и туже. И я стал сам не свой и ничего не мог делать спокойно, только вслушивался, всматривался, вертел головой и вздрагивал. Так вот что ученые назвали «фактором беспокойства»!
Лес, превращенный в проходной двор, перестает быть лесом.
Мы для птиц и зверей пока еще... пугала! И не зря огородные пугала делают в виде людей...
Весна — самое быстрое время года. Каждый день — новые события. И мартовские события совсем не похожи на апрельские, а апрельские — на майские.
Март. Сверкучее солнце, полыхающие снега, синие тени.
Апрель. Теплые опушки, мягкий воздух, рыжие проталины, первые цветы.
Май. Гром птичьих голосов, гудение пчел, липкие прозрачные листья, сверкание воды.
Днем уже тепло, а ночью позванивает мороз. Солнце вытаивает весну из-под снега, а перелетные птицы несут весну с юга. Прилетели грачи и принесли первые проталины, прилетели утки и растопили льды, прилетели кукушки и окутали березы зеленой дымкой.
Последняя метель, последний снег, последние сосульки. Первые цветы, первые бабочки, первые комары-толкуны, первые листья, первый дождь, первые песни птиц.
Ну и силища у этого солнца! Топит, греет, сушит. Радует и веселит.
Все есть у тебя: ноги, чтобы идти, уши, чтобы все слышать, глаза, чтобы все увидеть. И голова — чтобы все понять.
— на самых маковках — расселись сороки. Словно лес выдвинул маленькие телевизионные антенны. Сороки принимали последние новости. Так в деревнях по утрам выглядывают в окна хозяйки: что приключилось за ночь? Что было, что есть, что будет? Какая будет погода, кто, куда и зачем пошел, какой кому сон приснился?
И сороки на еловых маковках вполголоса переговариваются. Ночь тихая удалась, каким-то сложится день?
И день сложился недурно.
Вечером раскаленное докрасна солнце багровой глыбищей опускалось на край заснеженного болота. Вот коснется, вот закипит и забурлит под ним снег и пар заклубится шипящими облаками! Но все обошлось. Снег лишь чуточку покраснел, да вспыхнули за болотом медные сосны.
Сороки снова сидели на елках и тихо переговаривались.
Елки зеленые, от комля до маковки праздничные! На маковках овсянки сидят и свистят. А прямо под ними гирлянды шишек висят с растопыренными бронзовыми чешуйками. Как раскрытые ларцы и шкатулки. И сыплются из них драгоценности — еловые семена!
Каждое семечко — новая елка, каждая шишка — будущий ельник. Всю зиму елки лелеяли свои шишки-ларцы, берегли их, баюкали, на ветру качали, подставляя солнцу, даже напевали им что-то хвойным тягучим голосом. И хоть мороз леденил, снег в дугу гнул, вихри ветви выкручивали — уберегли. А вот пригрело весеннее солнце, елки оттаяли, разомлели, шишки высохли и раскрылись — посыпал еловый дождь! Шишки потрескивают, пощелкивают; семена высыпаются, летят, рассеиваются. Еловый посев, посевная страда. Ельники праздничные от комлей до маковок. А на маковках овсянки на весь лес свистят.
Стоит голая еще береза, тонкая и высокая, а вся макушка ее оглодана зайцами! Поди узнай, как они добрались туда. И начинают гадать: есть-де в лесу заяц такой — лазун. Все зайцы скакуны, а этот — лазун. Словно белка лазун лазает по деревьям. И огладывает макушки. А кто не верит — смотрите сами.
И я готов поверить в диковинного лазуна зайца, но я уже знаю, что все не так. Мокрый тяжелый снег согнул березу в дугу, уткнув ее маковкой в снег. Примерзла береза макушкой да так всю зиму и простояла. И оглодали тогда зайцы ее густые ветки. А весной снег растаял, макушка вытаяла, и береза снова разогнулась и выпрямилась. Поди узнай: как это зайцы сумели маковку оглодать?
С ночи подморозило, и непроходимые из-за рыхлого снега леса и болота стали доступны — иди! Хочешь — иди или даже беги: наст как асфальт — не провалишься, не споткнешься.
Все ветки в белом ворсистом инее, посверкивают лиловыми и красными искорками. Пар изо рта, стынут зубы, слипаются ноздри. Синие тени исполосовали снег. И соблазны со всех сторон!
Далеко на маковке ели черный косач сидит. На ветле у речки желтоголовая овсянка звенит бубенчиком. На сухой осине дятел стучит, да так, что только головка мелькает. В ольшанике квохчут и повизгивают дрозды.
Но берегись, не поддавайся сладкому зову лесных сирен! Они заманят тебя в глубину леса и бросят. Забредешь сгоряча далеко от дороги, разбегутся твои глаза — и не заметишь, что солнце уже пригрело. Затрещат на болотах льды, а в лесу начнет ухать и оседать снег. Спохватишься тут, да поздно!
Наст размяк и не держит: шагнул и провалился по самый пах. Полбеды еще, если б снег совсем не держал — продирался бы по раскисшей каше, как вброд по воде. Так нет: он то держит, а то не держит. Одна нога по колено увязнет, а другая, как на ступеньке, сверху торчит. А начнешь на нее опираться и выжиматься — ступенька хрясь под ногой! И снова в снегу по пах. И зубы лязгнули, и голова мотнулась. Не ходьба, а сотрясенье мозгов!
Снова ногу на снег закидываешь и снова — хрясь! Все внутри сотрясается и подскакивает. И снова клацают зубы — как у собаки, хватающей мух.
Над спиной клубится пар, под мышками горячо. За голенища сверху сыплется снег, а снизу из твоих же следов заплескивает вода. Теперь тебе ничего не увидеть и не услышать, а сам ты у всех на глазах. Гром, треск и плеск от тебя на всю округу: ломишься словно лось и пыхтишь как медведь. Копошишься, как муха на липкой бумаге, и едкий пот заливает глаза.
Сколько раз зарекался не уходить по легкому насту в лес! И сколько раз уходил...
Ничего не происходит вокруг. Голое дерево, голый куст. Волглый снег, мокрые прутья. Все неподвижно, все спит. А говорят, что пришла весна, что весна принялась за дело. А где она, та весна? Ни весны, ни дел.
Ну, сорвется с дерева снега ком. Ухнет, осев, на болоте снег. Вздрогнет и распрямится согнутый прутик. Шлепнет набухшая капля.
Вечернее колючее солнце щурится уже сквозь лесной частокол — кончается еще один день весны, а ее и не видел никто!
Впрочем, столкнул же кто-то с дерева снег. Расколол кто-то лед на болоте. Прут распрямил, каплю отряхнул. Подкрасил лиловым ольшаники, подзеленил осинники. Не само же все по себе? Это дело весны, это ее шаги по лесам.
Ночью накатывались на лес тяжелые волны сырого южного ветра. Вот эта волна, что обрушилась на сосну, да так, что шелуха с нее посыпалась и заскрипели сучки, не так уж давно перехлестнула через гребни далеких гор, прокатилась по бескрайним степям, завывая в трубах и проводах, закручивая жгутами смерчи, барабаня в окна и двери. Ворочала грозовые тучи, торопила птичьи стаи, разносила запахи цветущих садов, замешивая их на вешних водах. Не так уж давно ей, волне, кланялись бананы и пальмы, а теперь поклонилась вот эта сосна. Я стою под сосной, как под мачтой с зелеными парусами, и несусь сквозь пространство и время.
Снег в лесу стаял почти, а на лесных тропинках заголубел лед. За зиму снег на них утоптали, а теперь он оледенел, остекленел — хрустит и позванивает под ногой. Лазоревые ледяные тропинки ведут теперь в лес.
По сторонам бурая ветошь, всклокоченные кочки багульника, пласты подсохшей и скользкой хвои, упругий седой ягель. И ты идешь по тропинке, как по канату. Идешь, а ноги соскальзывают, круша с хрустом ледяные фестоны. И лучше бы без тропы идти, но привычка! Зима приучила к набитым тропкам.
Тихо попискивают синицы, дятел шуршит, сбивая с сосны чешуйки, мокрый ветер в хвое шумит. А голубая тропинка тебя ведет и ведет.
Птицы возвращаются с юга! Тороплюсь на крыльцо: увидеть, услышать — целую зиму не было. Ага, трелька жаворонка, свист дрозда. Так и запишем: жаворонок и дрозд. Ого, никак весничка? Что-то уж больно рано. И голоса иволги, чечевицы! А эти откуда, это же наши самые поздние птички! Что-то, наверное, тут не так...
Конечно, не так! Сидит на березе один скворец и свистит на разные голоса. Чечевицей и иволгой, дроздом и весничкой. Весну торопит, обманщик!
Вчера на лужицы рядом с сугробом высунулось что-то буренькое и непонятное. А сегодня это «что-то» превратилось в цветок! Первая мать-и-мачеха.
Первая, а уже копошится в ней муха, порхает рядом крапивница, паучок какой-то шевелится, спешит голодная пчелка. И кто бы ни шел мимо — непременно остановится и посмотрит.
Один цветок всего, а скольких радует!
Пригрелась сорока на весеннем солнце; разомлела, сощурилась, даже крылышки приспустила. И задумалась. А о чем? Поди узнай, если она птица, а не человек!
ноги, как пар от дыхания инеем оседал на перышки. Как прыгал я, сорока, днем по заборам, с надеждой и страхом поглядывая на окна: не выбросят ли чего?
Вспоминал бы и радовался: зима позади, а я жив. Жив, здоров и вот на елке сижу и на солнце нежусь. Отзимовал зиму, весну встречаю. И все тяжелое позади, впереди теплые сытые дни. И нет лучше поры, чем весна. И не время дремать да носом клевать; будь я сорокой, я бы сейчас запел!
... А сорока-то на елке поет! Бормочет, стрекочет, вскрикивает, попискивает. Первый раз в жизни слышу песню сороки.
Но раз поет, то, выходит, она и думала точно как я! А может, и не думала ни о чем: чтобы петь, не обязательно думать. Весна пришла — как не запеть? Солнце-то светит всем — вот всем и петь охота.
Дольше ненастье — краше солнце. После долгих тягучих и серых дней, когда время словно бы останавливается и все вокруг замирает, вдруг выдался день солнечный, яркий и звонкий. И все всколыхнулось. А чибис на болотце прямо зашелся от радости. Повизгивая от восторга, он мечется и кувыркается над болотными кочками, сам себе звонко командуя: «Ку-вырк! Ку-вырк!»
Взлетает вверх, зависает, мельтеша широкими пестрыми крыльями, а потом штопором вниз, да еще и вихляя из стороны в сторону — только ветер в крыльях свистит! Вот-вот врежется в землю и разобьется. А он, чуть не шлепнув по кочке красными лапками, снова вверх ввинчивается — и снова падает вниз, крича и повизгивая от радости.
Добрался, добрался-таки кулик из далекого-далека до своего болота хваленого. Всю зиму небось оно ему на чужбине мерещилось. И вот он дома, и оно перед ним.
И такая неудержимая радость, такое немыслимое счастье в его неистовых бросках и кульбитах, в его отчаянных взвизгах и воплях, какое можно услышать лишь у малых детей, когда они барахтаются в воде.
Все, что случалось зимой в лесу, сейчас же скрывал снег. Доброе дело, злодейство ли — все погребено в сугробах, снегом укрыто, метелью заглажено. Ни памяти, ни следа.
Но начались оттепели — и прошлое вышло наружу. Все, что зимой копилось, все, что скрывалось, выступило напоказ. Оттаяли хвоинки, прутики, листики. Под кузницами дятлов открылись груды шишек. Вот подснежные лунки-спальни тетеревов и рябчиков. Вот перья вороны, которую ощипал ястреб. Снеговые тоннели крота. Шишки, сброшенные клестами и оглоданные белкой. Подстриженные зайцами кустики ивы. Землеройка, придушенная и брошенная лисой. Хвостик белки — остатки обеда рыси.
Будто листаешь книгу от конца к началу и рассматриваешь картинки. Ветер и солнце без тебя долистают снежную книгу от корки до корки. Видна уже темная обложка — земля. На ней встретятся все зимние происшествия, соединятся события апрельские и ноябрьские — и растворятся в тысячах других событий и происшествий, скопившихся на земле за долгие годы.
Вся земля у нас под ногами — из происшествий.
Комары-толкуны — плясуны известные. Пляшут они где придется, было бы только тепло. Тепло их бодрит, веселит, прямо на воздух поднимает.
Где тихо, солнечно, где нагрето, там у них и площадка для танцев. В теплых струях им легче плясать.
Пока еще снег на земле, пляшут они меж нагретых солнцем сосновых веток. Потом толкутся над первой теплой проталиной. Над оттаявшим муравейником, над прогретой поленницей дров, над копной соломы. Над отогревшимся склоном, над подсохшей тропинкой, над вскопанной грядкой. Вверх-вниз, вверх-вниз — живой столбик золотистых пылинок. Каждую маленькую победу весны они отмечают танцем.
Идет весна — и ширятся танцы. Любят комарики поплясать. Бывает, над головой зароятся. Гонишь, гонишь, а им нипочем. Пляши, раз тепло и солнце. А что там внизу, чья-то голова или дров поленница, — какое им дело? До этого им дела нет.
звери всегда узнают, что тут кто-то прячется. И как-то об этом друг другу передают.
Птицы, наверное, голосом. Вот недалеко ворона сидит, которая видела, как я прятался. Мимо другая летит, эта еще не знает. Но моя ей что-то кричит, и та разворачивается и садится. Теперь обе пялятся на укрытие, сердито ощипывая сосновые хвоинки.
А вчера две водяных крысы уселись на кочке напротив и одна другой только что пальцем на меня не показывала!
Дятел прилепился сегодня рядом и сразу что-то заподозрил. Стал перескакивать, носом вертеть и выворачивать шею, чтоб заглянуть в мое окошко.
А потом показалась летяга: круглая головка высунулась из дупла. Помедлив, вся вывернулась и, лепясь к дереву, толчками поползла вверх. Устроилась, сгорбившись, на сучке у ствола и превратилась в серый гриб-трутовик.
Сидела и грелась; наверное, и ночному зверьку нужно солнце. Блестели усы у курносого носика, шевелились от ветерка волоски на хвосте, которым она накрылась. И это была награда за мое сидение и терпение. Оконце палатки, а в нем уголок леса и маленькая зверушка. С глазу на глаз.
Дятел — мастер на штуки. Дупло может выдолбить — ровное, круглое, как пятачок. Может станок-зажим для шишек соорудить: зажмет в него шишку и выколачивает семена. Есть у дятла и барабан — упругий звонкий сучок.
Ну понятно, налетается, надолбится, набарабанится — пить захочет. Можно, конечно, спуститься к луже, но не любит дятел по земле прыгать: ножки у него короткие, к земле непривычные. Да и вода в луже мутная и безвкусная.
И на этот случай дятел делает себе... питьевое колечко. Тоже сам и тоже носом! Колечко такое, наверное, каждый видел. Дырочка к дырочке, дырочка к дырочке — колечком вокруг березового ствола. Из дырочек сочится сок, дятел этот сок пьет. Как минеральную воду. Вкусно, удобно, полезно. И привычно: не надо по земле ковылять.
Все видели дятловые кольца и полукольца, а почему так — не догадываются. Почему дырочки не кое-как, а всегда рядком и колечком?
И я не знал — до сегодняшней встречи.
Сегодня узнал я, что дятел... и не думает делать никаких колец. Они у него сами получаются!
Дятел прилепился к березе и тюкнул носом. Из дырочки выступила капелька сока, и дятел ее слизнул. Мало! Тюкнул еще и опять слизнул. И двух капель мало — еще две дырки пробил. Вот теперь промочил горлышко, можно снова погоняться и покричать.
Дятел улетел, а на березе рядком четыре дырочки — четверть колечка!
Через полчаса снова вспомнил про дырочки, прицепился напиться, а дырочки-то заплыли! Только на самой последней набухла капелька, да разве одной напьешься? Пробил рядом еще пяток, слизнул сок и — снова барабанить или дупло долбить. А на березке уже полукольцо...
Вот так и получаются на березах кольца — дятловые поилки. И ничего другого и получиться не может. Такой уж у него способ работы.
Всю весну кольцуют дятлы березы. Дырочка к дырочке, колечко к колечку.
Прислонился к елке и слушаю, как поет певчий дрозд. Сидит он на самой верхней еловой свечке. Выше его только небо. И звезды.
И вдруг трель — словно стеклышки посыпались с елки! Слышно даже, как язычком прищелкивает. Рад, наверное, что и свистнуть сумел как надо, и эхо откликнулось хорошо. Каждый свист — слово. Так прямо свистом и выговаривает:
Филипп, Филипп, Филипп!
Приди, приди, приди!
Чай пить, чай пить!
С сахаром, с сахаром!
«Кто же этот Филипп?» — думаю. А дрозд уже:
Приди, кум, приди, кум!
Выпьем, выпьем!
И тут на вершину ближней елки взлетел дрозд-сосед. И засвистел:
Федя, Федя, Федя!
Не хочу, не хочу, не хочу!
Так вот кто они — Филипп и кум Федя!
С сахаром, с сахаром, с сахаром! —
уговаривает Филипп.
А кум Федя в ответ:
Не хочу, не хочу, не хочу!
Допоздна препирались, пока и в небе и в лесу стало черным-черно. Тогда только смолкли. Какой уж тут чай — спать пора!
Грибной дождь, грибной дождь! А послушайте-ка про грибной... снег! Конец апреля выдался ясным и жарким. На буграх, вырубках и опушках шуршала желтая сухая трава, подсохшие листья взлетали от ветра, как бабочки. На земле можно было сидеть и лежать, даже одежда не отсыревала. И потому, наверное, не было ни строчков, ни сморчков. Хоть бы дождик грибной смочил!
— и полетели пухлые и густые снежинки. Побелела земля.
А утром снова пригрело солнце — и снег сел, размягчел, расползся, потек. И скоро белые вырубки и опушки вновь потемнели, а потом нагрелись и запарили.
И когда я через день шагал по ним, жухлая трава уже не шуршала, старые листья не взлетали из-под ног бабочками. Но зато появились строчки! Сморщенные их бурые шляпки были разложены вдоль тропы, как шоколадный зефир. И своим рождением они обязаны были грибному... снегу.
Сегодня дрозд в развилку березы положил первый пучок сухой травы. Положил, клювом поправил и притих. Вот он — торжественный миг, когда все позади и все впереди. Позади зимовка в чужих краях, тяжелый далекий перелет. А впереди гнездо, птенцы и новые труды и тревоги. И развилка березы с пучком травы — как начало новой жизни.
Каждый день захожу — гнездо все шире и выше. А скоро дроздиха села в него и осталась сидеть. Вся она утонула в гнезде, снаружи торчали нос да хвост — как два часовых.
Баюкает береза птичий дом. И на страже его — хвост и нос. Раз торчит, — значит, все хорошо. Значит, все впереди.
В газетах фенологи пишут: «Чу, соловей!» И это чудное их «чу» до того примелькалось, что давно потеряло смысл. Но вот сегодня услышал я первого соловья и сам себе сказал: «Чу!» Наверное, потому, что соловей так и начал свою первую песню: «Чу! Чу! Чу!»
Всю долгую зиму в лесах и полях пахло снегом. Сейчас оттаяли новые запахи. Где ползком, а где на легких струйках ветра понеслись они над землей.
Черные пласты отпотевшей пашни — как черные гряды волн — и пахнут землей и ветром. В лесу пахнет прелыми листьями и нагретой корой.
Запахи сочатся отовсюду: из оттаявшей земли, сквозь первую зеленую щетинку травы, сквозь первые цветы, похожие на брызги солнца. Струйками стекают с первых клейких листочков берез, капают вместе с березовым соком.
По их невидимым пахучим тропинкам торопятся к цветам первые пчелы и мчатся первые бабочки. Зайчишки так носами и шмыгают — чуют зеленую травку! И сам не удержишься, сунешь нос в ивовые барашки. И станет твой нос желтым от липкой пыльцы.
Лесные ручьи впитали в себя запахи мхов, лежалых листьев, затонувших коряг, тяжелых березовых капель. Полевые ручьи пахнут прошлогодней травой, нагретыми комочками глины, первыми цветами мать-и-мачехи.
С каждым днем запахов все больше и больше, они все гуще и слаще. И скоро станет весь воздух вокруг — сплошной запах. И даже первая зеленая дымка над березами покажется не цветом, а облачком запаха.
На светлом лесном островке посреди мохового болота, голом еще и насквозь пронизанном солнцем, прогретом, пахнущем прелыми листьями, в щетине зеленых ландышевых «самокруток» наткнулся я на... голубую гадюку!
Всяких встречал: черно-матовых, словно затянутых в черный капрон, с красными угольками злых глаз, серых, бурых, оливковых, даже огненно-красных — в горах Кавказа. А эта была голубая, и такую я видел впервые. Не голубоватая, не с голубым отливом, а насыщенно-голубая: как небо, как вода, как голубые перья на крыльях сойки.
Я растерялся на миг, и диковинная голубая гадюка утекла в мышиную нору. Я даже не успел ее снять. Помня, что змеи слышат не ухом, а брюхом, я подкрался к норе, чуть переступая ногами, и встал на колени. Колени, конечно, сразу промокли, сырая земля холодила ноги; я всем телом чувствовал, как плохо сейчас гадюке в ее промерзшей норе, как жестко и неуютно там и как давят на бока тесные стенки. Не утерпит долго, выползет!
В видоискатель мне видно, как змеиная голова все дальше и дальше высовывается из норы. Но у меня уже затекли колени и поясница, мне уже невтерпеж, я чуточку шевельнулся, и голова спряталась.
Теперь я устроился поудобней, навинтил кольца, чтобы снять крупно, приготовился и набрался терпения. Стоило потерпеть ради такого снимка: голубая гадюка выглядывает из норы!
Ей под землей сейчас куда хуже, чем мне, и я надеялся, что она не утерпит. Но змея терпела. А у меня снова ломило колени и спину. И устали глаза от непрерывного напряжения. Иногда я косился по сторонам: до чего же было вокруг хорошо! В теплых струях парила нарядная траурница. Зяблик пел, словно полоскал горлышко звонкой водой. Шуршали, подсыхая, жухлые листья.
Больше уже невмочь, а змея и носа не кажет. Замлела спина, колени заржавели, вот встану — и заскрипят. Откидываюсь на пятки, опираюсь рукой — прямехонько на гадюку! Пока я не спускал глаз с норы, она тихонечко выползла из другой и устроилась у самой моей ноги! Забавная картинка со стороны: человек уткнулся носом в землю, а у ноги его пригрелась гадюка! Тоже неплохой кадр. Я успел-таки руку отдернуть, а голубая красавица снова укрылась в норе.
Это уже вызов. Караулить теперь ее бесполезно. Вряд ли она покажется снова. Но надо же снять голубую змею — порождение этого светлого острова на болоте! Я принялся ковырять норку кривым сучком. Земля оказалась рыжей, смесь глины и замусоренного песка. Нора раскапывалась легко, но ходы начали разветвляться, расползаясь в стороны и в глубину. Но я все копал, и от меня, как от гребущего петуха, во все стороны разлетался мусор. Но змеи не было.
И тут сквозь шорох летящих комков и листьев я снова услышал шипение! И увидел, как небесно-голубая змея уползала в соседнюю нору. Она опять выползла из мышиного лабиринта, устроилась на солнышке в стороне, а я, копаясь, закидал ее листьями и комками.
Никогда не встречал я больше такой голубой змеи. Но она есть, я же видел ее. Голубая, как небо, как вода, как голубые перья у сойки. Голубая, как незабудка.
В феврале ворон в поднебесье журавлем прокричал. В марте сойка сарычом свистела, а сорока — скворцом. Так зимние птицы весенних звали: пора, мол, — весна!
Потом прилетели скворцы и давай голосить иволгами, кукушками, горихвостками, пеночками. Весенние скворцы летних птиц скликали. И те прилетели на их зов.
Самчик мухоловки-пеструшки поет — значит, дупло нашел. Пора бы самке на песню лететь. Но как верить на слово этим пестрым безответственным франтам, если они так плохо разбираются в дуплах! Им бы только найти, а что потом в дупле этом придется птенцов растить — это их уж не касается. Вот так и есть: дупло занято, в нем уже пухляк поселился! А этот растяпа не проверил, а на весь лес поет.
И второй певун дупло не лучше нашел: в щели дует, леток такой, что дождик зальет. Третий вообще неизвестно что отыскал, одно название, что дупло. А на проверку завалюха дырявая.
Улетела пеструшка к четвертому певуну. Вот у кого дупло! Уютное, чистое, ни трещинки и ни щелки. А вид из него какой! И шумных соседей нет. С этим певуном и осталась. А те трое и до сих пор всё поют. Поют, а без толку.
В гнезде дроздов-рябинников недалеко от дупла летяги вылупились птенцы. Раньше, когда я прятался в свое укрытие, они не очень-то волновались, обругают раз десять при подходе, да потом с дюжину раз по выходе. А сейчас оба зашлись от крика, тарахтели, как два взбесившихся коробка спичек. Проклятия сыпались на мою голову, как горох из мешка.
Я поскорее юркнул в укрытие и притих. Дроздиха скоро умолкла и улетела за червяками. А дрозд все неистовствовал!
За безопасность гнезда отвечал, наверное, он, и он старался вовсю. Он без конца выкрикивал свое настырное трр, трр, трр! По два-три «трр» за одну секунду! Как из автомата бил короткими очередями. Он засыпал меня своими «трр, трр». Он засыпал ими по маковки сосен весь ближний лес и соседнее моховое болото. Ничего уже больше было не слышно — одно бесконечное и вездесущее «трр», от которого начинаешь чесаться.
Прилетели на шум желтые плиски, покачали хвостами и улетели. Явился встревоженный дрозд-белобровик. Потрещал за компанию, пощелкал клювом, спел две-три песни от возбуждения, ничего не понял и улетел. А пулеметная трескотня не кончалась! Полные уши треска. Все тебя теперь стороной обойдут. Сиди, скучай да бей комаров...
«горшки» за ними выносит. Время от времени меряет температуру в гнезде: сует между птенцами свой длинный клюв, словно градусник. И если птенцы остыли, садится их греть. А дрозд все орет! Хоть и давно Меня не видит, и должен бы уже забыть про меня или хотя бы понять, что я не враг ему.
Уж охрип бы, что ли! Куда там: все звонче кричит, все настырнее, тявкает, как въедливая комнатная собачонка. Склочник какой-то и горлодер, такого только затронь!
Ровно четыре часа я терпел пулеметный обстрел. Это 14 400 секунд. Если всего по два «трр» в секунду — и то 28 800 «трр»!
А он бы и еще кричал, но с меня уже было довольно. Я по горло был сыт его «трр», у меня уши от них позакладывало.
Я вылез из засидки и пошагал домой. Так он в спину успел мне выкрикнуть еще раз четыреста! Не утерпел...
Настал день — и потерял лес свою весеннюю мягкость, свежесть, сияние и прозрачность. Загустели листья, отяжелели травы. Под деревьями сумрак, как зеленый настой.
На охрану лесных тайн поднялись полчища комаров. Теперь обитателям леса легче скрываться от чужих глаз.
У каждой птицы свой дом. У кого в дупле, у кого на дереве, а то и прямо на голой земле. В одном доме яйца еще, а в другом уже птенцы.
У зверушек — зверята: у белок — бельчата, у зайцев — зайчата, у барсуков — барсучата. А у ласок и горностаев не знаешь как и назвать: ласкята или горностайчата, что ли? Все непоседливые, любопытные, голодные. Вылезают из нор и дупел, выпрыгивают из гнезд.
Слышатся будто бы знакомые и будто бы незнакомые птичьи песни: у певунов полон рот гусеничек и мух — и птенцов кормить надо, и петь еще охота!
Мухоловки-пеструшки 560 раз принесли корм птенцам, работали без отдыха 19 часов, а тем все мало. Кукушонок уже проглотил 200 гусениц и просит еще, прямо трясется от жадности. Лисенок убежал из норы; заблудился, вымок, скулит. Тут и там крики тревоги: кто-то кому-то грозит, кто-то кого-то обидел. Сорока прогнала иволгу, иволга прогнала ворону, ворона прогнала сарыча.
Все в суете, тревоге, спешке, заботах. Забот полон рот. Горячая пора. Но скоро все малыши вырастут, все слабые окрепнут, все глупые — поумнеют. Лес хоть и не школа, а всех выучит.
Пел в черемухах соловей. Без передышки пел, звонко и хлестко. Язычок его в широко разинутом клювике бился как колокольчик. Когда только успевает он есть и пить! Ведь песней одной сыт не будешь.
Свесил крылышки, запрокинул головку, острый клювик его щелкает, как ножницы в руках ловкого парикмахера. Щелкает и выщелкивает такие звонкие трели, что даже соседние листики вздрагивают, и теплый парок вырывается из разгоряченного горлышка.
... А на парок слетаются комары! Под тугое перо им носа не подточить, так зундят они над разинутым клювиком. Сами в рот так и просятся, прямо на язык сами липнут!
Щелкает соловей песни и... комаров. Два дела разом. И одно другому не помеха. А еще говорят, что соловья песни не кормят!..
«Если под крышей птицы живут — она не сгорит». Это поверье спасло жизнь тысячам птиц: голубям, воробьям, скворцам, ласточкам. «Разоришь гнездо аиста — аист дом подожжет». И аисты спокойно гнездились на крышах.
А вот «нетопырь залетел в дом — к беде», «сова не принесет добра», «сыч хозяина выживет» — и летели неповинные птичьи головы.
«Ворон каркает — к покойнику», «дятел в избе мох долбит — к покойнику», «сова близ дома кричит — к покойнику», «мухи зимой в избе — к покойнику», «сверчок по избе летает — к смерти», «соломина к куриному хвосту прилипла — к покойнику». Ох, не завидна судьба таких вещунов! А как спокойно живется тому, кто сулит нам спокойную жизнь. «Чайки плещутся — к хорошей погоде». Молодцы чайки!
А вот что надежнее — суеверие или закон? Трудно сказать. Никто до сих пор не трогает аистов или ласточек: не принято, не положено. А вот редкую птицу малого лебедя — и такой лебедь есть! — давным-давно взятую под охрану закона, бьют до сих пор. Рентгеном проверили: у двух третей отловленных лебедей была в теле дробь.
Кукует кукушка, далеко ее слышно. Чтобы так громко кричать, надо, наверное, широко клюв разевать. Кукушку так и рисуют: чуть приспущенные крылья, чуть приподнятый хвост и широко разинутый клюв. И даже чучела в музеях так делают. Проверить трудно: кукушки почему-то всегда далеко кукуют.
Сегодня одна села рядом, и я наконец хорошо ее разглядел, когда она куковала. Все верно: и крылья чуть опустила, и хвост чуть задрала, и даже поводила им из стороны в сторону. А вот клюв — не разевала! Куковала с закрытым ртом. Лишь горло у нее вздувалось, да так, что даже перья топорщились.
Трудно поверить, что можно так громко кричать с закрытым ртом. Но, с другой стороны, попробуйте-ка с широко открытым ртом громко крикнуть «ку-ку». Ничего не получится. Чтобы «ку-ку» получилось, надо губы сжать и вытянуть трубочкой. Деревянной дудочкой, костяным рожком. Клювом кукушки...
А в лесу-то жар-птица живет!
Шел сегодня по темному ельнику, закатное солнце било в глаза сквозь черный частокол еловых стволов и колючих еловых веток. Вот тут-то я ее и увидел! Села на черный сучок не птица, а яркое пламечко. Порхает с ветки на ветку, а крылышки и хохолок огненные, и вот-вот подожжет черный ельник.
Понимаю я, что это от встречного солнца, что не горят ее перья, а просто просвечивают, и птичка хорошо знакомая — синица хохлатая, а глазам не верится: жар-птица сказочная, живое пламя на огненных крыльях! И не из сказки сюда прилетела — а отсюда дорога ей прямо в сказку!
До чего же хороши муравьиные куколки — как зефир! Так, наверное, в клюве и тают! Неплохи и голые зеленые гусенички. Птицы хорошо это знают и балуют своих птенцов вкусной и нежной едой.
Но синичке-гренадерке даже такая еда кажется грубой. Трясется над своими птенцами, придумывает, чем им еще угодить.
Птенцы всего с горошину, один рот да живот. Слепые еще: что ни сунь в рот — все бы пошло! Проглотили бы и куколку, и гусеничку и еще попросили. Так нет, не хочет обманывать. Соком кормит! Конечно, не виноградным, не вишневым, не земляничным. Даже не помидорным или морковным. Паучиным! Носит птенцам пауков и выдавливает их прямо в рот!
Растут птенцы не по дням, а по часам. Растут, хорошеют, толстеют. Да так, что перед вылетом становятся тяжелее родителей! Сок есть сок. Хоть и паучиный!..
Просыпайся, вставай! За окном уже петух прокричал, в саду зарянка запела. Пришел новый день. Бабочки из цветочных бокалов сладкий сок пьют. Муравей на листе тлиное стадо пасет. Паук серебряную сеть плетет. Что ни шаг — новая встреча.
Трясогузка кормит кукушонка, сидя у него на голове. Из дупла высокой осины выпрыгивают... утята! Кабан лежит на развороченном муравейнике, и муравьи поливают его целебным спиртом. Новости, новости, новости.
Но... комары!
Эти убийцы радости способны самый светлый день превратить в темную ночь. Вззз! — и прилепился за ухом. Вззз! — и опустился на шею. И ты с размаху бьешь сам себя!
Комариные неприятности портят жизнь. Все лето можно попусту промахать руками, отбиваясь от них. И вот отмахался, отбился, а ничего уже нет, лето прошло, ничего не успел. А виноваты — смешно сказать! — комары. Ничтожные мошки.
Туч над лесом нет, а дождь шуршит! И листья мокрые и блестящие, и капельки с них скатываются в траву. Смотрю вверх, и на лицо мне падают капли.
Я вытер капли ладонью и ощутил на губах вкус... меда! Вытянул под дождь ладонь, лизнул, так и есть — мед! Шуршит в лесу медовый дождь, на траве роса медвяная. А небо чистое — ни облачка. И пчел не видно.
Смотрю растерянно по сторонам.
Тут и там опускаются на мокрые листья полосатые, как тигры, осы. А по травинкам ловко лазают шустрые муравьи. И муравьи и осы тоже слизывают медовые капли.
И тут понимаю, что дождинки медовые не с неба падают, а с листьев клена! Каждый кленовый лист как дождевое облачко, а весь клен — зеленая туча.
На изнанке листьев расселись зеленые тли, уткнули хоботки в жилки и сосут сладкий кленовый сок. Неисчислимые стада тлей! И все сосут. И время от времени каждая тля роняет сладкую капельку. Шумит сладкий дождь!
Раздолье сейчас в лесу сладкоежкам. Июнь для них — медовый месяц.
Начинаю понимать разговоры птиц. И потому куда больше вижу. Птицы пронырливы, глазасты и часто замечают то, что от твоих глаз скрыто. Увидят, поднимут галдеж, а ты навостри ухо и не зевай.
Ласточки вдруг всполошились, возбужденно защебетали: так и есть — перепелятника гонят! Вороны упорно орут и орут на одном месте: подхожу, в елке затаилась сова-неясыть. Попробуй найди ее без вороньей помощи! Веснички-пеночки пищат тревожно, зависают, жужжа крылышками, над травой — гадюка к гнезду подбирается. Дятел зашелся криком. Это знакомо: снова белка оказалась вблизи дупла. Сороки перелетают понизу, поругиваются — не иначе лису провожают. Рябчики разлетелись со стрекотанием. Эти тебя увидели, взлетели и попрятались. Теперь к ним незаметно не подойдешь. Лучше слушай, не расскажут ли тебе птицы еще о ком-нибудь.
Будь я коршун, я пролетел бы мимо и ничего не заметил. А будь лисицей, я сперва бы увязался за вальдшнепихой, которая притворилась подбитой, а потом, когда бы она отвела от выводка, уныло поплелся бы дальше.
Но я не коршун и не лисица. Меня этими птичьими приемчиками не проведешь. Я-то знаю: раз осторожная птица мечется на виду, — значит, тут ее птенцы затаились.
Но мало знать, — надо еще увидеть. Вот бы где пригодился мне зоркий глаз коршуна или чутьистый лисий нос! Вальдшнепы — цвета сухих листьев, пересыпанных старой хвоей. Перешагнешь и не заметишь. Дело чести высмотреть этаких невидимок. И лестно: лису и коршуна провели, а тебя не сумели.
Вот он, вальдшнепенок, — тот самый, буренький комочек листьев, посыпанных сухими хвоинками. Нашел-таки я его! И нет ему спасения, если я захочу.
Шаг, еще шаг...
Что-то с шумом метнулось над головой, я пригнулся, и... вальдшнепенок исчез! По сторонам другие малыши-невидимки, воздев крылышки, вскочили, разбежались и разлетелись. Что же произошло?
Вальдшнепиха села на птенца, словно оседлала затаившегося вальдшнепенка, потом, стиснув ножки, сжала его и подняла в воздух!
Вальдшнепенок тяжелый, несла его мать с трудом, казалось, летит неуклюжая птица с двумя носатыми головами. Шагов за тридцать спустились в траву и разбежались по сторонам.
Птенцы в гнезде все, как один, ротозеи. Только мать корм принесет — сейчас же рты разинут! А подрастут, оперятся и станут «чиркунами»: сидят на краю гнезда и почирикивают: «Чирк! Чирк!» Потом «чиркуны» превращаются в «слетков» — вылетают из гнезд. Но слетки не все одинаковые. Одни по земле скачут — это «прыгуны» и «скачки»; другие уже подпархивают — это «порхунчики». Но все «прыгуны» и «порхунчики» непременно еще и «трясуны». Как увидят мать с кормом, так прямо и затрясутся, крылышками засучат и клювы разинут: «Мне, мне, мне!» Трясуны-ротозеи.
В баню даже дикие звери ходят. И чаще других — кабаны, дикие свиньи. Баня у них простая: без жару, без пару, без мыла и даже без горячей воды. Просто лужа, а в луже вода болотная. Вместо мыльной пены — жижа, вместо мочалки — пучки травы и мха. Нас бы в такую «баню» и силой не затащить, а кабаны в нее так и лезут.
Ходят кабаны в баню совсем не затем, зачем ходим мы. Мы зачем в баню ходим? Мыться. А кабаны туда ходят... пачкаться! Мы грязь смываем с себя, а кабаны нарочно грязью вымазываются. И чем больше вымажутся — тем хрюкают веселей. И после бани они куда грязнее, чем до нее. Но рады-радешеньки! Уж теперь-то сквозь грязь никаким кусакам до них не добраться: ни комарам, ни мошке, ни слепням. А то беда. Летом щетина редкая, от кусак не спасает. Спасибо, что баня есть: выкатаются, вымажутся — и не почешутся!
По лесу идешь — под ноги смотришь: лес не тротуар, можно и споткнуться. А можно под ногами и кое-что увидеть. Я вот ногу занес, а под ногой — ручей живой! Муравьиная дорога.
Вперед и назад торопятся по ней муравьи: вперед налегке — назад с добычей. Я посмотрел вдоль длинной тропы и увидел, что не меня одного она привлекла. Сидит у тропы лесной конек и хватает муравьев одного за другим!
Не везет в лесу муравьям: все их любят. Дрозды и зарянки, синицы и славки, сороки и сойки. А особенно — дятлы и вертишейки. Любят хватать и глотать. Вот и еще любитель — лесной конек.
Только вижу, это особый любитель: он не ест муравьев, а... грабит их! Отнимает у них гусеничек, жучишек и мух. А не отдают, так вместе с хозяином в рот. И муравьиная тропа перед ним — как длинный банкетный стол!
Чего только не вытворяют лесные жители наедине! Кто в пыли купается, а кто в муравейнике порхается. А сегодня лягушонка видел — он в сыроежке купался! Нашел сыроежку с дождевой водой, заскочил на нее и сидит, словно в тазу.
Насиделся, остыл, обмылся — выполз на краешек «загорать». После водных процедур принимает воздушные ванны, дышит целебным воздухом. Даже завидно стало...
Обыкновенный конек свил на земле второе гнездышко в это лето. Дело обычное. Сел высиживать во второй раз. И тут начались дела необычные! Сидит конек, а гнездо его кто-то снизу тихонечко... поднимает!
Конек сидит, терпит. Гнездо поднимается, поднимается и набок уже переворачивается! Не утерпел тут и терпеливый конек, вскочил в гнезде — и бегом! А гнездо уже на боку — и выкатились из него яички, как из лукошка.
И показался из-под гнезда... гриб! Толстоногий и толстолобый. По виду гриб-подосиновик, а по делам — подгнездовик...
Убивают для изучения: опознать, вскрыть, измерить. Убивают на мясо — больших и маленьких. Маленькие — зарянки, жаворонки, дрозды — в некоторых местах, оказывается, идут для приготовления модных сезонных блюд. Ну а про больших тогда нечего и говорить.
ну-ка проверим, такой ли длинный у зеленого дятла язык, как о нем пишут?
Убивают на чучело. Орел под потолком держит в когтях абажур. Филин на столе: в глаза вставлены лампочки. Козодой с широко разинутым ртом, приспособленным под пепельницу.
Ярких убивают на украшения: лазоревые перья сизоворонки над кармашком, струйчатые перья совы на шапочке, воротничок из атласной шкурки нырка.
Убивают ради трудной «спортивной» стрельбы. Надоели стендовые тарелочки, куда увлекательней по бекасам, дупелям или гаршнепам.
Убивают слишком доверчивых: не суйтесь, дурни, под выстрел, не лезьте нам на глаза! Убивают слишком осторожных: хоть они пугливые и осторожные, а я их перехитрил!
Убивают самых больших: цапель, журавлей, аистов — во какую угрохал! Убивают самых маленьких: крапивников, корольков, пеночек — хоть и маленькая, а попал!
Убивают незнакомых — для ознакомления. Вредных, чтоб не клевали то, что нам самим надо.
Убивают потому, что не смогли не убить. Налетела большая стая, зашумели крылья над головой: бах-бах-бах! — и посыпались.
Убивают от избытка патронов: патроны остались, не тащить же домой. Убивают для пристрелки ружья. И просто так убивают...
Скоро открытие охоты. Тысячи людей устремятся в леса убивать птиц. Каждый их выстрел станет для меня как удар: ведь убивают моих знакомых! И я ничего не могу поделать, я не могу защитить. И никому ничего не могу доказать. Выстрелы пинками выгоняют меня из леса. Но куда уйдешь от этих тупых ударов? Рушится стройный светлый мир леса, который мне открыли летяги. Уцелеют ли и они?
Разговариваю с лягушкой. Лягушка говорит со мной «всем своим видом». Она сидит в солнечном пятне на краю лужи и блаженствует. Так блаженствуют на пляже курортники. Или тюлени на лежбище. Утки на берегу. Лежат, молчат, но весь вид их кричит, как сейчас им хорошо! И не нужен тут никакой переводчик, все понятно и без него. Молчаливый разговор кровной родни.
Есть такой всепланетный молчаливый язык: «друг», «враг», «хорошо», «плохо», «подойди», «не подходи». Я навел на лягушку тень, и лягушка молча сказала: «Плохо». Я пощекотал ее прутиком, и лягушка поежилась: «Не тронь!». Я стал тыкать прутиком в бок. «В-р-р-аг!» — сказала лягушка.
Все тут зависело от меня: не наведи я тень, не тычь палкой в бок, и лягушка сказала бы не «враг», а «друг». И сидели бы мы мирно на краю этого солнечного болотца, как соседи и земляки.
Деревья молчат, цветы и травы молчат, молчат бабочки, но обратись к ним, и они сразу откликнутся. Молча заговорят. И ты поймешь их без слов, как понимаешь очень близкого человека.
— Лютик ты едкий, куриная ты слепота, ну для чего ты цветешь?
И лютик ответит. И тебе станет стыдно за свой дурацкий вопрос.
Он непременно появится, если случилось несчастье. Он знает места, где несчастья случаются чаще всего. У него на них какое-то сверхъестественное чутье!
Ночью выплескивались на берег тяжелые волны, выбрасывая на песок рыбу. Чуть свет он уже появился над берегом, и весь день скользила по песку его черная тень.
— и черная тень его уже ползет по шоссе.
Где беда — там и он, черный коршун. На берегу, на шоссе, у проводов всегда есть добыча. Он знает, где надо искать. Он всегда появляется вовремя.
Он хватает малых и слабых, безошибочно узнает больных и калек и подбирает убитых.
Вот он снова тянет над лесом — большой, неуклюжий, трусливый. Темный вестник беды. Кому в этот раз его крылья закроют солнце?
Что надо — не разглядишь, а что не надо — само в глаза лезет! Хорошие грибы попрятались, а поганые мухоморы нарочно выставились. Некого им бояться! Грибные комарики облетают, жуки обходят, слизни — не подползают! Мухомор есть мухомор. Ему не то что муху, ему и человека уморить недолго. Вот и торчит у всех на виду: люди не берут, звери не едят, птицы не клюют.
... И вижу расклеванный мухомор!
Поди дознайся: что за глупец? Все лето можно у гриба просидеть и никого не увидеть. Тут уж как повезет.
И повезло! Мелькнуло что-то пестрое, черно-белое. Выглядываю — сорока. Скок, скок к мухомору, отломила кусочек красной шляпки и... проглотила! Отравилась. Сорока-самоубийца!
А она как ни в чем не бывало взлетела на елку и стала трещать: меня заметила. Долго трещала на елке, да потом еще провожала, по лесу перелетая сзади, и ничего плохого с нею не произошло. Может, сорока лечилась? Ведь даже сильный яд в малой дозе может действовать как лекарство. Скорее всего так и есть. Не родилась еще на свете сорока, которой бы жизнь надоела. Не из той эта птица породы. Она скорей сама всем в лесу жизнь отравит.
Спускался с дерева паучок на паутинке. Из себя паутинку выматывал и спускался, как по канату. Я зацепил пальцем паутинную ниточку и хотел поднять паучка к глазам, чтобы его рассмотреть. Да не тут-то было!
Тяну паутинку вверх, а паук из себя паутину выматывает и опускается вниз! Я быстрее тяну, он быстрее выматывает. Я уже двумя руками тяну, как рыболов леску из зимней лунки, а паучок все равно опускается вниз! Это все равно, что клубок поднимать за нитку. Или катушку. Крутится, вертится, а ни с места!
Эге, думаю, этак я его до конца размотаю — а за что? За то, что он комаров и мух ловит, которые мне мешают? Несправедливо.
Отпустил паука: пусть бежит. Интересно, осталось у него еще паутины, чтобы новую сеть сплести? Не до конца же я его размотал?
В чем-то осень схожа с весной: снова слышишь поющих птиц. Вновь цветут цветы. Бормочут по утрам косачи, барабанят дятлы. Но все это как-то не всерьез: вполголоса и вполцвета. Недолгое оживление перед долгим затишьем.
Птицы улетят, цветы завянут, зверьки спрячутся в норы, жуки бабочки, змеи, жабы укроются подо мхом, в земле, под валежинами. Осенние встречи с ними — это встречи перед расставанием.
Но ждут нас и новые встречи. Прилетят в лес зимние птицы: щуры, снегири, свиристели. Встретишь хохлатую кукшу или рябенькую кедровку. А повезет — так и сову полярную.
Не узнать стало старых знакомых: рыжие белки стали серыми, серые зайцы — белыми. У лосей рога выросли, белые куропатки наконец-то и взаправду стали белыми.
— зерна, водяная крыса картошки наворовала, бобры осин навалили. Поспели грибы и ягоды, созрели на елях и соснах шишки, а на березах и ольхах — сережки. Лес подготавливается к зиме.
Плиска подпустила на пять шагов, жаворонок на пятнадцать, кулик-перевозчик — на двадцать пять. Чибис — на сорок, кукушка — на шестьдесят, сарыч — на сто, кроншнеп — на сто пятьдесят, а журавль — на триста.
Так я узнал — и даже увидел — меру доверчивости разных птиц к человеку. Плиска в пять раз доверяет больше, чем кулик-перевозчик. А кулик-перевозчик в двенадцать раз больше, чем журавль. Наверное, потому, что человек в двенадцать раз опаснее для журавля, чем для кулика-перевозчика...
В лесу половодье грибов! Крошечные, с пуговку, и огромные, как зонты. Парочками, компаниями, стайками, толпами, шеренгами и зигзагами, кольцами и вереницами. В россыпь, кучками, гроздьями. Козырьками, этажами, ярусами. Под цвет опавших красных листьев осин, желтых листьев берез, бурых дубовых и зеленых ольховых. Лиловые, как чернила, и синие, как васильки. Белые, как снежинки, и черные, как угли. Со шляпками, похожими на тарелки, на блюдца, на вазочки и на рюмки. Полосатые, с пятнышками и с каемкой.
Грибы на земле, на валежинах, на пнях и деревьях. Под осинами, соснами, березами и елями. Грибы затопили лес!
Царевну-лягушку на белой кувшинке я еще летом видел. А сегодня встретил... жабьего короля! С белым пушистым перышком на макушке.
Король шагал раскорякой, и перо-султан виляло из стороны в сторону, словно король обмахивался веером. Перо было очень ему к лицу: пышный султан над золотым бессмысленным глазом. Непонятный и необъяснимый. Даже сказочный.
Необъяснимый, если бы рядом не был... курятник! Из него-то и шествовал жабий король. Там-то и прилипло к его голове куриное белое перышко.
Вспугнул на опушке одного за другим трех вальдшнепов. Лежали они на опавшем листе совершенно неразличимые. Один в трех шагах взлетел, и я успел пощупать ладонью лежку: теплая! Помета на лежке нет — значит, не всякий звериный нос по запаху его отыщет.
И все-таки беспокойная у вальдшнепов жизнь.
Самое опасное время — тяга. Летает вальдшнеп открыто, сам себя напоказ выставляет, да еще издали предупреждает охотника о своем приближении. Тянет с апреля и по июль; и все два месяца слышны по вечерам выстрелы, хоть охота давно и закрыта. С мая вальдшнепиха садится на яйца. Сидит на гнезде до последнего, надеясь на свою невидимую одежку. И каждый шорох близких шагов для нее — это шаги самой смерти. Потом беспомощные вальдшнепята, которых надо пасти и спасать! Два месяца непрерывных опасностей ночью и днем.
Кончились гнездовья и тяга — начинается линька. Птицы слабеют, прячутся, а хищники этим пользуются. Но вот уцелевшие вылиняли и окрепли. Некоторые петушки в сентябре снова начинают «тянуть» и вместе с самками вылетают к воде и на грязь. И снова их караулят охотники. Начинается так называемая«охота на грязи», «охота на воде», «охота на осенней тяге». А в конце сентября«охота на высыпках» — на пролетных птиц.
Октябрь. В средней полосе охота с легавой. Припоздалые вальдшнепы гибнут от неожиданных морозов и снегопадов: слабый клюв их не может проткнуть затвердевшую землю. А на юге ослабевших от перелета птиц ловят по ночам с фонарями. Ослепленные светом вальдшнепы жмутся к земле — и их накрывают сачком.
С ноября по февраль — зимовка. Охотники, хищники, сильные заморозки, большие снегопады. Все меньше и меньше спокойных мест: вырубают леса, прокладывают дороги, строят поселки. Все меньше и меньше вальдшнепов переживают зимовку. А впереди перелет на север за тысячи километров! А там все сначала...
Год жизни, 365 смертельно опасных дней.
— синицы. А в скворечниках, понятно, скворцы. Все ясно и просто. Но в лесу редко бывает просто...
Знал я один скворечник, в котором жила... сосновая шишка! Она высовывалась из летка и шевелилась. Когда я подошел к скворечнику, шишка в летке задергалась и спряталась!
Я спрятался за дерево и стал ждать. Напрасно! Лесные секреты так походя не разгадывают. Лесные секреты прячутся за дожди и туманы, скрываются за болота и буреломы. Каждый за семью замками скрыт. И чтобы добраться, нужно терпение.
Но какое уж тут терпение, когда шишка в летке поворачивается, как живая!
Я взобрался на дерево. Скворечник по самый леток был набит сосновыми шишками! И ничего больше в нем не было. И живой шишки не оказалось: все лежат неподвижно. Я выбросил из скворечника шишки и сполз по дереву вниз.
Я снова полез на дерево. Теперь скворечник был набит сухими березовыми листьями! И больше ничего. И живого листика нет...
И вот я тут сегодня. В летке никого не видно. Я привалился спиной к соседнему дереву и жду.
Шуршит осенний лес. Листья падают, порхают, кружат, ложатся на голову, на плечи, на сапоги. Стоял я, стоял и вдруг исчез! Так бывает: идешь — и тебя видят все, а встал — и исчез. Теперь ты видишь тех, кто мимо тебя пойдет.
... Дятел прицепился с лёта к скворечнику да как застучит! А из него, из этого таинственного жилья живой шишки и живого листика, выскочили и полетели... мыши! Нет, не летучие мыши, а лесные. Растопырили в стороны лапки и летели вниз, словно на парашютах. Шлепнулись на землю и разбежались.
— успевали незаметно удрать. А дятел свалился как снег на голову, перепугал и разогнал!
Так что же на дереве: скворечник или мышатник? Может, и в галочниках с синичниками тоже не одни синицы и галки живут? Что ж, походим — узнаем...
Сыплет осенний нудный дождь. До листика вымокли кусты и деревья. Лес притих и насупился. И вдруг осеннюю тишину нарушило ярое, прямо весеннее бормотание косача! Певчий дрозд откликнулся — просвистел свою песню. Затенькала теньковка-пеночка.
И на опушке, и в глубине леса послышались голоса птиц. Это их прощальная песня. Но и в прощальных песнях слышна радость.
— в нем рядом весна и осень.
Желтый лист и зеленая травинка.
Поблекшие травы и заново зацветающие цветы. Утром сверкающий иней, а днем стрекозы и бабочки. Теплое солнце и холодный ветер.
Увядание и расцвет. Песни и тишина.
И грустно и радостно.
Тук-тук!
— Войдите!
Снова тук-тук! Но никто не входит. Ого, а стучат-то не в дверь, а в окно! Выглядываю — дятел! Прицепился на раму и стучит.
— Здравствуй! — говорю.
— и в лес!
Избу принял, наверное, за толстенное дерево, а окно — за дупло. И вдруг в этом дупле кто-то шевелится и разговаривает! Белку в дупле видел, летягу видел, летучую мышь встречал, а чтобы такое чудище — в первый раз! Это был молодой дятел, он многое еще не видел.
В полдень дятел снова вернулся. Для начала все бревна пересчитал. Потом в каждое окно-дупло заглянул. Чудно: видно все, а влезть нельзя! На крыльце ступеньки пересчитал: шесть. В трубу потюкал: крепкая. Что бы еще проверить? Стал в заборе доски считать. С доски на доску, с доски на доску. Считал, считал — сбился. Давай сначала!
Считал-считал — невмоготу. Не может больше считать, вот как наелся! На каждом бревне по пауку, на каждой ступеньке по жуку, на каждой доске — по две личинки. Даже живот из-под перышек вздулся. Синеватый такой и голый — дятел-то совсем молодой.
Крылья и хвост как у большого, а живот просвечивает, перья на нем короткие. И что из того, что шапка на голове красная и большая: голова-то еще не та. Это ж надо — окно с дуплом спутать!
— считать не пересчитать. Во всем еще разберется.
Было лето и нет — загудел над лесами ветер. Солнце теперь появляется только вдруг, и тогда все вокруг просияет! Заблестит вода, заблестят склоненные травы — и воздух заструится блескучими паутинками.
Внизу, в лесном подвале сыро и сумрачно, а вверху над лесом — солнце и ветер. И черные ели, как вышки, торчат из багрового и золотого. И на каждой вышке белый блестящий флажок: нацеплялись летучие паутинки!
На елях таких любит дятел сидеть. Все лето возился в тени, в чапыге, и захотелось ему на свет и простор.
— даже в глазах рябит! И желтое там, как смола янтарная, и багряное, как закат, и зеленое, как предрассветное небо.
Все лето дятел носом стучал: бил в барабан, дупла долбил, личинок выстукивал. С рассвета до темноты, от зеленой зари до красной: некогда вокруг посмотреть. Одни заботы.
И вот сам себе голова. Нет больше суеты у гнезда. Дятлята выросли и разлетелись. Можно и просто так посидеть, вокруг поглазеть, послушать писк серебряных паутинок.
Ветер лето уносит. Осень уже внизу. А вверху совсем еще летнее небо и облака. Далекие, как воспоминания...
все замки. Их окошечки задернуты наглухо занавеской. Змеи рядом с нами живут, но они так далеки от нас, что понять их невозможно. И потому, наверно, хочется.
И вот однажды, когда я встретил двух черных гадюк, которые переползали тропинку, я увязался за ними. Гадюки не очень-то торопились. Текли словно струйки смолы между кустиками вереска и багульника или, свернувшись, грелись на нежарком осеннем солнышке.
Я садился на пень и ждал, тоже подставляя себя солнцу.
Зарядившись солнечными лучами, гадюки поднимали головки, пробовали на язык текучие струйки ветра и снова текли — все вперед и вперед. К закату они заползли под трухлявый пень, и я понял, что на сегодня путешествие их закончено. Я запомнил пенек: пень как пень. Любой прохожий мог на него сесть. Или даже лечь рядом, положив голову на корень. А под ним гадюки...
Утром я был у пенька. Я сел на него и стал ждать. Когда хорошо пригрело, из норы показалась гадюка, помедлила, попорхала раздвоенным языком, проползла между ног, как между двух столбов, и потекла. Я пошагал за ней, так и не дождавшись вторую.
Через несколько часов я разгадал загадку. Привела меня гадюка на сухой высокий лесной бугор. Бугры не так уж часты в наших сыроватых лесах, а этот оказался вдвойне примечательным: тут было убежище змей!
Не меньше дюжины гадюк грелись на солнце или струились между мышиных нор. Ей-богу, в них можно было ногами запутаться!
Гадюки лениво переползали или лежали, свернувшись. Когда я наклонялся над ними, они начинали разворачиваться, петли тела тянулись в разные стороны, а зубчатый узор на спине начинал рябить, словно крутились две шестеренки. И не понять было, где голова и где хвост. И зачем-то это, видимо, гадюкам надо было. Из-за нор и из-за сухости облюбовали змеи бугор и, видно, каждую осень сползались сюда на зимовку. А весной расползались снова по лесам и низинам.
Все лето живут вдалеке от бугра, а помнят! Помнят, куда осенью надо ползти. Придет срок, и осень протрубит змеям сбор: пора! И змеи ползут. А что за сигнал — неизвестно: звук, запах, температура? Нам не слышно его и не видно, а для них он гудит на весь лес, как призывный набат! Вот они, откликнувшиеся на зов: сползаются, расползаются, при встрече обмахиваются язычками, словно новостями обмениваются. А как же — целое лето не виделись. Кто уцелел, а кого уже нет. Облюбуют норы и уйдут в них до весны. И бугор снова станет таким же, как и все другие бугры.
До чего славные имена у разных там насекомышей! Бабочка-зорька. Или бабочка-голубянка. Капустница, крапивница, репница. Или вот: адмирал! Или бражник. Винный бражник...
А жуки! Все эти усачи, скрипачи, листоверты. Долгоносики, медляки, бомбардиры. Скакуны, щелкуны, карапузики. Таких даже на булавку жалко накалывать...
— багряными и золотыми.
Зашумел в лесу золотой дождь.
Капля по листу щелкнет — сорвется лист. Синицы на ветках завозятся — брызнут листья по сторонам. Ветер налетит — закружится пестрый смерч. А если тяжелый косач с лёта в ветви вломится — хлынет сверкающий водопад!
По колено в листьях деревья стоят.
Елочки листьями украсились. Папоротники под листьями склонились. Последние грибы под листьями спрятались.
Шумит в лесу золотой дождь.
В календаре просто зима, просто весна, лето, осень. А есть ведь еще зимой зимний солнцеворот, летом особое бабье лето, весной есть весеннее половодье, а осенью — золотая осень. Или вот еще — поздняя осень.
Поздняя осень наступает вскоре после осени золотой. Какое-то время после пышного шумного листопада лес стоит унылый, притихший, опустошенный. Догорели яркие костры осин и берез, ветер разнес искры листьев, дожди потушили тлеющие угольки. Все тусклое, словно пеплом покрытое. Тусклое небо, серый лес, темная земля.
В прорехи туч пробьется солнце, и все расцветет хоть и не яркими, но очень разными красками. Вглядитесь: валежины покрылись зеленым плюшевым мхом. Торцы спиленных ольх стали ярко-красными, а щепки вокруг — густо-синими. Волглые коряжки преобразились, от плесени малахитовые: пятнистые, разноцветные. Бронзовые сосны посизели снизу от сочных серых лишайников, темные ели отпустили седые бороды.
Осины в золотых медалях «золотнянки», на пнях зеленые моховые береты с бронзовыми перьями папоротников. А серые трутовики на деревьях все, как один, подкрасили толстые губы: желтым, красным, оранжевым.
Конечно, поздняя осень не золотая. Но и не все то золото, что блестит!
— с березовое поленце. А для лисы или собаки заяц длиной километра в два. А то и еще длиннее! Потому что для них заяц начинается не тогда, когда они его схватят, а когда учуют заячий след. Короткий след — два-три прыжка — и зверь невелик. А если заяц успел наследить, напетлять, то становится он длинней самого длинного зверя на земле. Ох как не просто такому в лесу схорониться!
Из всех своих сил старается заяц стать короче. То след в болоте утопит, то прыжком-скидкой надвое его разорвет. Мечта заячья — стать, наконец, самим собой, с березовое поленце. Живет и грезит, как бы от своего следа ускакать, спрятаться, как бы его, негодного, укоротить, утопить, разорвать.
Жизнь у зайца особая. Всем от дождя и метели мало радости, а зайцу они на пользу: след смывают и заметают. И хуже нет для него, когда погода тихая, теплая: след тогда горячий и запах держится долго. В такую погоду заяц длиннее всего. Куда бы ни спрятался — нет покоя: может, лиса хоть и за два еще километра, а уже держит тебя за хвост!
Так что трудно сказать, какой заяц длины. В тихую погоду и умный растягивается, а в метель да ливень — и глупый укорачивается.
Что ни день — длина у зайца другая.
— с березовое поленце, — каким мы его видим. И знают про это все, у кого нос лучше глаз работает. Собаки знают. Лисицы и волки знают. Знайте и вы.
Встретил пухляка и подумал: а у птиц-то тоже славные имена! Тот же пухляк. Пуховый шарик, вроде клубочка ниток. А из клубка, словно спица, торчат носик и хвост.
А птичка-чумичка! Она и есть чумичка: длинный хвостик — как длинная ручка, а сама кругленькая — как ложка. Белобровик — белобровый, хохлатка — с хохолком, у горихвостки — хвостик яркий, как огонек. А чем плохо: овсянка, просянка, чечевица? Малиновка, коноплянка? Даже поганка! Еще и рогатая...
заячьи носогрейки.
Иду и вижу: попыхивает в бурьяне против солнца дымок. Подтаился: лежит заяц белый, лапки поджал под себя, уши на спину уложил, носом пускает колечки пара. Греется. Думает.
Пришло время снов. Уснули ежи, барсуки, медведи. И деревья впали в спячку. Лиственные и хвойные. Лиственные, как и положено, перед сном разделись. А хвойные так и спят одетыми: в чем были, в том и уснули. Стоя.
Каждое лиственное дерево отходило ко сну по-своему. Дуб, например, сначала шапку снял, а вот тополь — штаны. Березка сбросила золотистую блузку, осина — красную кофточку, ольха — зеленое платье. Разделись, притихли и задремали. Стоя проспят до весны, и вся зима для них — как одна ночь.
— дубы. Оденутся деревья и залопочут. Теперь днем и ночью лопотать будут: намолчались за зиму, натерпелись, насмотрелись снов — за все лето не перескажешь.
Короток зимний день, редки встречи в притихшем лесу — тем больше их ценишь. Найти зверя и птицу зимой помогут тебе следы. Следы — это рассказы о жизни леса. Точные и правдивые. Но их еще надо научиться читать, нужно одолеть лесную грамоту. Это не просто, но сколько радости принесет тебе чтение лесных происшествий!
Сказочный зимний лес.
Всю ночь тихо перешептывались деревья: что-то творилось в ночном лесу. Утром стало видно: выпал глубокий снег.
— странные молчаливые фигурки, неподвижные, незнакомые, но на что-то очень похожие.
Вылез из сугроба лесной человечек в огромной белой папахе и бурке. Вылез и уставился на побелевший лес! А может, и не на лес, а вот на эту печальную фигурку, похожую... нет, ни на что знакомое не похожую! Обласкало солнце пригорюнившуюся фигурку, и с хвойных ресниц ее закапали слезы...
А тут кто-то бодрый вскинулся на дыбки: то ли зайчик, то ли белочка, то ли собачка. А вот совсем непонятная зверюшка: появилась в лесу вместе со снегом и со снегом исчезнет из леса.
Зверек-оборотень: сделай шаг в сторону — и он вмиг исчезнет, обернувшись простым сучком, запорошенным снегом. Вот птица не птица, зверь не зверь. Шею вытянуло, крылья свесило, того и гляди улетит. А тронь — соскочит зверьком вниз и рассыплется в прах. Останется на снегу легкая вмятина — след неведомого существа.
Белые медведи и белые совы. Белые зайчики стоят столбиками, ушки на макушке, лапки на пузечке: насторожились и замерли. И не спеша бредет средь дремучих снегов белый сказочный слон! Полон лес диковинных птиц и зверей. И нигде таких не увидишь больше, только в лесу и только зимой.
И зимой хорошо, и в мороз жарко, были бы спички! Костер запалил, чай вскипятил — пей-отдыхай!
Отправился я в лес с котелком и спичками. Весело на лыжах бегу, весело тарахтят в кармане спички, а за спиной — котелок. Пора и чай кипятить.
И тут веселье мое остыло. С лыж соскочил — и утонул в снегу по пояс. Пришлось сушняк собирать на лыжах, а они в кустах путаются, цепляются, застревают. Еле собрал на костер.
Пальцы, конечно, застыли, не руки, а крюки — спичку даже не чиркнуть. Но приспособился, чиркнул, зажег. Вспыхнули дрова, разгорелись и... стали тонуть! На глазах тонут в снегу — за огонь-то их, как за вихор, не схватишь! И утонули. Вместе с котелком. Я на снегу, котелок под снегом. Зацепил котелок сучком, вытащил, на снег поставил. А он опять стал тонуть — горячий! Налил чай в кружку — кружка стала тонуть. Кружку схватил — обжегся. Пока остужал и пил — чай в котелке замерз.
одних. Нужно еще и умение. И руки, а не крюки...
Цепочки следов, пересекаясь, соединили в лесу все живое. И стало видно, что каждый житель лесной не сам о себе, а связан со всеми своими соседями. Один зависит от всех, а все зависят от одного.
Начались следы в сорняках, снегири и щеглы нашелушили семян. Нашелушили, напрыгали, наследили и улетели. На птичьи следы прикатил след мышиный: двоеточия, двоеточия, двоеточия. Вот тут мышь на задних лапках сидела, семена грызла. И снова ее двоеточия, но теперь какие-то суматошные и испуганные. И не зря! Рядом с мышиным следом прыжки сороки. Значит, летела над опушкой, увидела сверху мышь, сложила крылья и бумажной стрелкой скользнула на снег. Сложились два следа — и не стало ни одного! Сорока с мышью взлетела вверх.
След хоть и кончился, а цепочка событий тянется. Кинулся на сороку тетеревятник и вместе с ней упал в снег. А потом сел на межевой столбик и стал сороку ощипывать. Занят сорокой, не смотрит по сторонам, не знает, что столбик этот — пограничный лисий знак. Когда бы мимо ни бежала лиса, а непременно к нему свернет и пометит. И сейчас свернула. И увидела ястреба. А тот спиной к лисе, сорокой занят.
Потянулся лисий след дальше в лес. Остались под столбиком белые перышки. Еле заметные...
Холодина! Слипаются ресницы, слипаются ноздри. Вдохнешь — зубы стынут. Стекленеют уши, пальцы скрючило — пуговицы не застегнуть. На солнце можно в упор смотреть: не светит оно, а засыпает землю мелким толченым стеклом. И снег визжит под ногами, как рассерженный поросенок.
На ручье полынья — черная водомоина. И пар над ней, как у раскрытого рта, — ручей дышит...
От теплого дыхания ручья выросли на льду цветы. Махровые венчики с тычинками и лепестками. Белые и холодные. Мертвые цветы зимы.
У меня запели лыжи! Я бежал по замерзшему озеру, а лыжи пели. Хорошо пели, как птицы. Все притихло вокруг. Озеро молчит, лес молчит. Даже петухи в деревне молчат. А лыжи поют...
И хорошо так поют — песню за песней. И песни, как ручейки, переливаются и звенят.
Но ведь не лыжи же, в самом деле, распелись, куда уж им, деревянным! Подо льдом кто-то поет, прямо у меня под ногами.
Уйди я — и подледная песенка так бы и осталась загадкой. Но я не ушел. Я лег на лед и свесил голову в черный провал у берега. Вода в озере села, и лед навис, как лазоревый потолок. Где навис, а где обрушился, и из темных провалов курчавился пар. Но ведь не рыбы же пели там птичьими голосами!
— птица!
А птицы подо льдом не живут.
Я стукнул лыжей по льду — песня смолкла. Я постоял тихо — песня зазвенела опять. Тогда я подпрыгнул и закричал. И тотчас из провала выпорхнула темная... птичка!
Подледная птичка села на край пролома и трижды пригнулась, словно бы поклонилась.
— Здравствуй, певунья! Здравствуй, оляпка — водяной воробей!
Он юркнул под лед, и снова зазвенела его подледная песня. Что из того, что зима? Подо льдом ни ветра, ни ястреба, ни мороза. Тихо, черная вода, зеленый полумрак. Если погромче свистнуть, все зазвенит: эхо замечется, стукаясь о ледяной потолок, увешанный звонкими сосульками. А у камней сколько угодно водяных «шитиков» и жуков, — чего бы оляпке не петь!
... А нам бы чего не послушать.
У всех день рождения — радость. А у клестят — беда. Что за радость вылупиться зимой? Мороз, а ты голышом. Один затылок пухом прикрыт.
который бывает один раз за четыре года? Прямо хоть плачь: ни зелени, ни гусеничек; снег, холод...
А родителям хоть бы что! Вот папа-клест — сидит себе на елке и песни поет. А у самого пар из клюва. Будто трубку курит.
Только вижу, что сами клестята живут и не тужат!
Клестята кашу едят. Хороша каша из еловых семян!
Каши наедятся — и спать. Снизу гнездо — как пуховая перинка, сверху мама — как перяное одеяльце. А изнутри каша греет. Елка клестят баюкает, ветер им песни мурлычет.
— выросли клестята. Ни горлышки не застудили, ни носы не отморозили. Да такие толстые, что в гнезде тесно. И неугомонные: чуть из гнезда не вываливаются.
И все, наверное, от маминых забот и от еловой каши.
А еще от яркого солнышка и морозного ветра.
Так что день рождения — всегда счастливый день.
Пусть даже зима и мороз. Пусть даже двадцать девятого февраля. Все равно!