Лесная быль
Юным натуралистам
Рубка леса — дело самое будничное: заплати деньги, получи квитанцию и руби на здоровье. Давно вырубили вокруг деревни сосну, березу и ель, остались ольха да осина. Но пришел черед и осине.
Сегодня на берегу озера видел затесы на толстых осинах — наметили к рубке. Значит, у кого-то в кармане квитанция, кто-то уже заклинивает топор и точит пилу. Скоро эти осины дрогнут, потом заскрипят протяжно и рухнут — как им и положено.
Но в этой осиновой роще живут давно мне знакомые удивительные существа. Еще в далеком детстве они меня поразили и удивили, увлекли в свой ночной мир, совсем тогда мне еще незнакомый. По сей день я не могу освободиться от их обаятельных чар. И не могу и не хочу. И вот одно из убежищ этих старых моих знакомых скоро исчезнет. А вместе с ним исчезнут и они сами.
Ведь они будут отсиживаться в дуплах осин до последней возможности. Ни шарканье пилы, ни стук топора, ни голоса людей, ни лай собаки не вспугнут их; наоборот, они станут только крепче вжиматься в подстилку! Осины рухнут — и все будет кончено. А если какой недобитый и выползет из дупла — его тут же придушит собака.
Что-то надо придумать, как-то надо спасти их. Столько дней и ночей я провел с ними с глазу на глаз, вникая в их скрытную лесную жизнь. Сколько они доставили мне радостей и огорчений! Не эти, конечно, что живут сейчас в роще, даже не их прабабушки и прадедушки, но точно такие же милые и глазастые: потаенный древесный народец, мир которого — ночь и шепчущие от ветра лесные вершины.
Как же и когда все началось?
Давно началось, лет сорок назад...
Началась эта лесная история очень давно. Я был мальчишкой, и лес представлялся мне бесконечным и таинственным, как океан. Впрочем, таким он мне представляется и сейчас. Только раньше я лишь предугадывал, что в лесу все может быть, а теперь точно знаю, что все! В лесу живут диковинные существа, которые видят ушами и слышат животом. Они пробуют сладенькое не языком, а ногой, и умеют петь не голосом, а крыльями! Из леса пришли к нам волшебные сказки.
Все дикое, что живет само по себе, приводило меня — и сейчас приводит! — в трепет и восхищение. Зеленая неизведанная страна лежала у моих ног, и я был в ней первооткрывателем.
Видели вы, как сучит ногами малыш, первый раз в жизни увидевший обыкновенную кошку? Как расширяются его глаза от такого невероятного чуда? И я смотрю на живое, как на великое чудо. И мои глаза лезут на лоб, и ногам нет покоя...
Вот так — и только так! — когда-нибудь вступит человек на неведомую планету; войдет, настороженный и восторженный, в таинственную сень ее дебрей, видя и слыша все в первый раз!..
Теперь пора с небес спуститься на землю.
Помню, в первый же выход в лес я наткнулся на... звериный помет. Пожалуйста, не воротите носы! Очень много достойных людей — земледельцев, врачей, охотников и ученых! — интересуются тем же, находя в этом смысл и пользу. Поскольку и нам предстоит покопаться в помете, давайте отбросим брезгливость и предрассудки: натуралисту они не к лицу.
Слушайте оду помету!
Я не стану говорить, зачем он врачам и земледельцам, — и без рассказа понятно. Я расскажу про охотников и ученых.
Ну, во-первых, он, помет, относится к следам наравне с «поедями», «погрызами», «заломами», «задирами» и с отпечатками лап на снегу и грязи. Натуралисту, как и земледельцу, без навоза не обойтись. Земледельца навоз обогащает зерном и овощами, натуралиста — научными сведениями. Вот, к примеру, лисий помет. Не дрогнувшей рукой — и не воротя носа! — натуралист укладывает его в специальный пакетик, пишет на пакетике число и место драгоценной находки. Да, драгоценной! В лаборатории помет «расскажет» ему очень много о жизни лисицы.
Охотник не станет прятать помет в карман. Но непременно в него вглядится. Ага, семена и кожура клюквы! Значит, лисица начала выходить на закраину болота по клюкву. У лисицы лисята, и им нужны витамины, а где они ранней весной? Лопай клюкву, хоть ты и хищный зверь. Зато лисята будут пить целебное витаминизированное молоко. И станут быстро расти. И будет на кого охотиться осенью!
— увы, в себе! — ценнейшую информацию. Такой не найти ни в каких книгах. Сведения из первых рук, тепленькие новости. Первое: кто тут был? Не отмахивайтесь: иного зверя вы за всю жизнь не увидите — такой он скрытный и осторожный. А тут точно: вот его визитная карточка. Именной штамп. А дальше как по-писаному: он или она, стар или молод, здоров или болен (и чем!), сыт или голоден, что ел, что любит, куда пошел? Даже повстречав самого зверя нос к носу, вы не узнали бы от него и половины. А тут словно зверь дал интервью, заочно ответил на все вопросы. Натуралист просто не имеет права быть белоручкой. Смешно даже: перед тобой целая — извините! — куча ценной информации и полезных сведений, а тебе, видите ли, не хочется наклоняться. И ты воротишь свой заносчивый нос.
Помет бывает поучительный, удивительный и даже... красивый! Вот вы опять скривились, а я глаз не мог отвести, когда однажды смотрел в видоискатель на лисий фекалий — раз уж ваше ухо оскорбляет слово «помет». Лисица слизнула с листьев много изумрудных жучков — они облепляют ольховые листья — и получился кулон из сотен драгоценных изумрудных камней. Кулон искрился, сверкал и блистал! А вы говорите...
Да что красивый — помет может быть даже таинственным. Именно в такой таинственный помет и ткнула меня носом судьба, когда я первый раз отправился в лес. И я благословляю судьбу: она привела меня в таинственный мир ночи. И если в дневном лесу голова твоя кружится от загадок, то лес ночной — весь загадка!
Загадки ночного леса...
Лесные загадки обладают поразительным свойством: стоит разгадать хоть одну из них, как тут же появляются две новых. Так росинка, упав, дробится на брызги. Только начни разгадывать — и ты погиб, увяз, утонул! Чем больше разгадываешь, тем больше и больше появляется вокруг неразгаданного. Сказочное чудовище-гидра: на месте отрубленной головы вырастают две новых!
Чем больше ты упорствуешь и стараешься сделать мир познанным и разгаданным, тем он, этот мир, становится все неведомей и загадочней. И постепенно не остается в нем ничего обыденного, скучного, серого: все вокруг загадочно и таинственно, все прекрасно и бесконечно.
Но — снова на землю.
Неведомо чей помет, похожий на горстку желтого риса, такую загадал мне тогда загадку, что разгадываю я ее до сих пор. И конца не видно.
Как хорошо, что я тогда не поленился нагнуться и не отвернул нос. Мое бесхитростное любопытство к маленьким желтым крупинкам породило вереницы, охапки, возы и стога загадок! Оно, любопытство, повело меня в ночной лес, лишило покоя, но и подарило такие мгновения — нет, не мгновения, а часы, дни, недели и месяцы! — которые сделали осмысленной мою жизнь. Я узнал величайшую из земных радостей — радость узнавания.
Мир природы славно устроен: загадки лежат у тебя под ногами — нагнись и бери. Нет ничего безрадостней, чем жизнь без загадок. Даже жутко: на все вопросы готовы ответы! В природе не так: загадки на каждом шагу. Остановись, нагнись — не пожалеешь. Даже если перед тобой просто звериный след.
Я остановился и нагнулся. На комле старой осины, похожем на морщинистую ногу старого слона, лежала горстка желтых зерен. Тут, в этом солнечном ореоле, совсем недавно сидело незнакомое мне существо. Я мог бы его увидеть, если бы мне повезло. Но мне не повезло. Лучше всего сейчас сесть на валежину и поразмыслить.
Судя по «зернышкам», это не птица, а зверь. Отпадают все крупные и средние звери: лоси, косули, зайцы. Но и мелких зверей еще столько, что не знаешь, с кого и начать: горностай, ласка, куница? Белка, еж, соня? Мышь, землеройка, полевка? Или летучая мышь?
Выхода два: сидеть и ждать, в надежде, что зверюшка снова появится тут. Либо искать его способом исключения.
Я уже исключил зверей крупных и средних. Но мелкие — а их ой как много! — все оказались на подозрении. Вот та самая удивительная «росинка», которая, падая, разлетается на дюжину брызг. Захотел разгадать именно этот помет — разгадай прежде десятки других. Отгадки прячутся за загадки. И ничего не поделать: знания добываются только так. За каждой отгадкой приходится продираться сквозь колючие дебри загадок. Вот продрался, вот разгадал — а в награду тебе новое неразгаданное. Конца края не видно.
Я сидел на валежине, я не спешил. Мне виделись занятия и поинтересней, чем гадание над незнакомыми желтыми зернышками. Весь лес для меня тогда был загадкой; стоило ли упираться только в одну из них? К чему упорно вглядываться в какие-то желтые зернышки, если глаза и без того разбегаются, если я еще не видел не только медведей и лосей, а даже лисицу и зайца? Как все мальчишки, я спешил тогда открывать мир вширь; в глубину мы начинаем открывать его много позже. Встреча с крупным зверем представлялась мне куда интересней, чем с разной там мелюзгой. Тем более с их пометом...
Маленьких привлекает большое, оно поражает их воображение. Да, это было неподходящее время для возни с желтыми зернышками. Откроется все попутно, разгадается со временем само собой, думал я.
Но само собою не разгадывалось. Прошло много времени — не год и не два — а я ничего не узнал. Желтые зернышки на комлях осин становились все загадочней и таинственней. Иногда я наталкивался на них, а потом не встречал месяцами. Попадались места, где зернышки были насыпаны чуть не под каждым деревом; потом я проходил многие километры и не встречал ни крупинки. Под одними осинами валялись всего два-три зернышка, а под некоторыми хоть собирай горстями.
Круг замкнулся. Я узнал всех обитателей леса, всех увидел своими глазами. Всех, кроме хозяина этих загадочных зернышек. И тут я, наконец, понял, что столкнулся с настоящей загадкой, может быть, даже с тайной. И огромные, но всем известные медведи и лоси показались мне теперь малозначительными по сравнению с этими крохотными, но таинственными крупинками.
Представьте: вы уверены, что знаете в лицо всех жильцов вашей квартиры. И вдруг оказывается, что есть еще некто, кто живет с вами рядом, но вы почему-то ни разу его не встречали. Вы даже не знаете его фамилии. А он, как и все, хлопает дверью, шаркает по коридору ногами, стучит на кухне посудой, плещется в ванной, но как только вы открываете дверь — он исчезает. Он невидимка!
Я так и назвал зверька — осиновый невидимка. Невидимка — потому, что он и есть невидимка, а осиновый — потому, что следы его я находил только там, где росли осины.
Маленький осиновый невидимка надолго заслонил собой больших медведей и лосей.
И все больше росло нетерпение: кто же он?
Если вы скажете: «А не все ли равно, кто он?» — я вам отвечу: «Не все равно!» Загадки существуют только затем, чтобы их кто-нибудь разгадал. Все великие открытия начинались с разгадывания малых загадок. Кто-то просто погладил кошку, а кто-то задумался: почему потрескивает шерсть под рукой? Задумался — и наступил век электричества. От малого отмахиваться нельзя: а вдруг в нем зерно великого?
Мои «зерна» на великое совсем не похожи — и что из того? И маленькое открытие — все равно открытие.
Отпали все мелкие хищники: горностаи, ласки, хори и куницы: их «пометки» совсем другие. У мышей, полевок и землероек «зернышки» темные и совсем маленькие. Под подозрением остались белки, сони и крысы.
Из простого следопыта я превратился в дотошного детектива. Я выдвигал и отбрасывал версии. Я опрашивал свидетелей: охотников, лесников, пасечников. Я собирал вещественные доказательства. Да, да, те самые крупинки и зернышки, которые оставляли на месте «преступления» неведомые мне маленькие обитатели леса. Через год я пришел к выводу, что такого зверька в лесу... нет. У крыс, сонь и белок зернышки тоже оказались совсем другими. Ни у одного живущего в лесу зверя не было подобных «следов».
Снова обращаюсь к жильцам квартиры. У каждого из них, например, своя шапка. И вот я раздал эти шапки всем жильцам — и одна оказалась лишней. Шапка есть, а хозяина нет.
Я мысленно выстроил всех известных мне обитателей леса и перед каждым положил — тоже мысленно — пакетик с его зернышками или горошинками. Каждому выдал свое. Но у меня в руках — и совсем не мысленно — остался ничейный пакетик — именно с теми самыми желтенькими зернышками риса. Чьи они? Хозяина не было. Но ведь «если в лесу есть волчьи следы, то должны быть и волки». Следы были, волков не было... Расследование зашло в тупик.
Мы знаем всех обитателей леса: волосатых, пернатых, чешуйчатых. Мы всех их встречали. Мы знаем, что нет уже в лесу леших, кикимор, чудиков и упырей, — никто их давно не слыхал и не видел. Правда, раньше о них частенько рассказывали, но они, наверное, вымерли, так и не успев попасть в Красную книгу. А эхо? Его и сейчас постоянно слышно, — выходит, оно и сейчас живет?
Живет себе эхо в лесу, а мы тоже ничего о нем не знаем. Или почти ничего. Знаем, что оно откликается. Эхо — голос тишины, отзывчивая тишина. Раз откликается — значит, живет. А какое оно на вид? В чешуе, шерсти или перьях? Огромное или маленькое? Никто не знает, даже те, кто не задумываясь нарисуют вам лешего или кикимору.
Мне представляется, что эхо смахивает на сову. Или на большое настороженное ухо. Или на чей-то широко разинутый рот: жабы, например...
Мы ничего о нем не знаем, а оно не ленится откликаться на наш призыв. И надо бы это ценить. Ты заблудился — а эхо тебя ободрит; ты на помощь позвал, а оно тут как тут. Оно чуткое и отзывчивое, а мы даже сказок про него не сложили...
Сказочники! Эхо перекликается с человеком — какие у вас возможности и перспективы! Эхо успокаивает и подбадривает, заманивает и ведет. Эхо даже юмором обладает! «Кто украл хомуты?» — «Ты!» — отвечает эхо.
Каждый твой поступок в лесу порождает отклик. И не один. Я знаю местечко, где эхо откликается десять раз! Ты только разик выстрелил из ружья — десять выстрелов разнесется по лесу. Ты дерево рубишь тайно — эхо на весь лес стучит по твоей совести. Ты птицу убил — и возмущенное эхо покатилось по лесу...
Мы у эха всегда на виду: потому-то оно на сову и похоже. Оно слышит все — вот почему оно похоже на ухо. Ты только задумал что-нибудь сотворить, а оно уже рот разинуло, чтобы на весь лес прокричать. В лесу так: как аукнется, так и откликнется...
А еще живут в лесу солнечные зайчики. Этих не слышно — зато видно. Им повезло больше, чем эху: про них сложены сказки, стихи и песни.
Подобно бабочкам, они появляются только в солнечный день. Тогда их видимо-невидимо!
Все их видели, все знают, даже на ладошке держали, а вот поймать и схватить не удалось никому.
Они очень разные, эти зайчики, но название у всех одно: солнечный зайчик. Никто толком не знает, что с ними делать и куда приспособить. Шерсти не настрижешь, шкурку не стянешь, на вертел не насадишь. Вот эта очевидная бесполезность и помогла им, наверное, уцелеть. Потому и натуралисты не изучают их и не пишут о них статьи. И вроде бы они никому не нужны. Скачут, светятся — и на здоровье, и пусть.
И солнечные зайчики весело скачут и светятся — на радость и на здоровье. И пусть...
Начиналась фантастика — мир и антимир... Нам, привыкшим верить своим глазам и ушам, невозможно это понять. Как могут существовать два разных мира в одно время и на одном месте? Как это они пересекаются и пронизывают друг друга?
А между тем мы сталкиваемся с этим на каждом шагу. Мир человеческий — и мир природы. Два эти мира накладываются и пересекаются постоянно, хотя мы часто об этом даже и не догадываемся. Зайдите в лес — десятки существ вокруг, мы их не видим. Не замечая, мы пересекаем границы их владений и участков, мы действуем одновременно с ними, не ощущая этого; мы вместе, мы среди них — и совершенно раздельно. Буря, ливень, метель, мороз, оттепель для нас совсем не то, что для них. Мы живем вместе, но ничего о их жизни не знаем. Да часто и не хотим знать...
Дом и лес. Мой мир и антимир зверей. Я непременно в него проникну. Я отправлюсь туда, где наши миры соприкасаются и пересекаются. Я проникну в лесной антимир — на зависть всем фантастам!
— Кто-то в лесу есть незнакомый! — говорил однажды старик охотник. — Идешь, бывало, ночью, собака вдруг залает на дерево, а на дереве-то никого!
Конечно же, кто-то есть, и этот кто-то хорошо прячется. А то откуда же вот это «вещественное доказательство» — желтые зернышки? Значит, не всех обитателей леса я еще знаю. Вдруг я первый увижу того, кого еще никто не видел. Увидеть невиданное существо — это ли не великое открытие для мальчишки. И началось оно с никчемного зернышка...
Все сладко во мне замирало: я — первооткрыватель! А почему бы и нет? Давно ли в пустыне Бетпак-Дала поймали неизвестного зверька селевинию? Поймали незнакомого никому тушканчика. Открыта новая чайка — реликтовая. Описан новый тюлень — антур.
Снова и снова перебирал я в памяти всех известных мне птиц и зверей леса, вспоминал их следы. Я надеялся и... боялся! Боялся, что вдруг однажды все объяснится просто и буднично. И станет ясно, что напрасно надеялся, что не было никакой загадки — а просто неразбериха одна и путаница. Что однажды «жилец-невидимка» скучающе выйдет из комнаты, зевая, возьмет у меня из рук свою «шапку» и равнодушно шагнет за дверь. И мне станет неловко: как мог я его, такого заметного, проглядеть?
Что, если желтые зернышки на комлях осин оставляет обыкновенная белка? Я знаю, что у нее зернышки черные и мельче этих желтых, но вдруг она съела что-нибудь необычное? Ведь только в сказках белки едят одни лишь желуди да орешки, в лесу они чего только не едят. Семена шишек, жуков, ягоды, птичьи яйца, птенцов. Даже грызут сброшенные лосями рога. Вот позубрит старый лосиный рог и оставит крупный желтый горошек. Лесные загадки не так просты, как «сорок одежек — и все без застежек». Хищная лиса вдруг клюкву жрет, а мирная белка птенцов ворует. А ты потом разбирайся и удивляйся...
Сомнения раздирали меня. Вот ищу, мучаюсь, продвигаясь к главной загадке, разгадываю попутно десятки второстепенных, а в конце всех концов окажется, что никакая это не тайна, что нет никакого в лесу осинового невидимки, — просто у белки или какой-нибудь водяной крысы живот расстроился.
Конечно, узнать, что от лосиного рога у белок расстраиваются животы и зернышки вместо черных становятся желтыми, — тоже разгадка, но разве можно ее сравнить с открытием никому неведомого зверька! Но если открою, если найду, то назову его «осиновый невидимка». Или еще как-нибудь красиво. Названия живых существ должны быть непременно красивыми. Эх, не умеют ученые давать красивые имена! Ну что это на самом деле: стервятник, длиннорыл, слепыш, могильник. Как только у них язык повернулся? Вот я бы назвал — так назвал! Мне бы только открыть, только бы встретить...
И встреча произошла. Утро, деревья стоят по пояс в тени, но на вершинах уже четко высвечен каждый лист. На березовый пень, закутанный в зеленый плюшевый мох, вспорхнула яркая мухоловка-пеструшка, всплеснула крылышками, обрадовавшись утру и тишине. Но тишину вдруг разрушил дятел: закричал настырно и громко.
Я выскочил из-под елки на яркий просвет: посредине поляны стояла высохшая осина. Дятел зашелся криком, орал непрерывно, как заведенный. Нос его и всклокоченная голова мелькали то с одной стороны осины, то с другой. И вдруг от сухого осинового ствола, чуть ниже кричащей дятловой головы, отвалился пластик коры. Пластик коры не упал вниз, как ему было положено, а, планируя наискось, перелетел просвет и скрылся за елкой. Тихий шорох коготков по коре, вроде кто-то выглянул из-за ствола на мгновение — даже вроде блеснул большой черный глаз — как Ягодина черники.
Дятел сразу умолк. Я забежал за елку — никого на стволе не было. Но глаз, я же видел глаз! И дятел не стал бы так истошно орать, если бы не заметил кого-то опасного для себя, если бы просто отвалился кусочек коры.
Может, это сычик пытался забраться к дятлу в дупло? Но у сычика глаз золотой. Да и не похоже на птицу. Но если не птица, то почему летел? Может, и впрямь отвалился пластик коры? Но и коры под елкой не оказалось...
Вдруг это он, мой осиновый невидимка?
Конечно, когда плохо знаешь лес, то всего от него можешь ждать. И не особенно удивишься, если встретишь что-нибудь незнакомое; на то он и темный лес! Вот еще одна особенность знаний: когда ничего не знаешь, то ничему и не удивляешься. Гнилушки светятся? А почему бы им и не светиться, стекляшки-то тоже блестят. Звезда упала? Ну и что? Падают же с неба дождик и град. Листья осенью пожелтели? Так листья осенью всегда желтеют. Так им положено. Весной зеленеют, осенью желтеют и опадают. Незнайка все принимает как должное. Не надоумит его ни архимедовская ванна, ни ньютоновское яблоко. И штаны, даже если они и в самом деле равны на все стороны, не натолкнут на пифагоровскую теорему. Удивляется только тот, кто уже что-то узнал. Узнал, сравнил и задумался. Такой уже удивится, если гром прогремит раньше всплеска молнии. Или в безветрие вдруг закачается дерево.
Без туч не бывает дождя, мать-и-мачеха всегда цветет раньше иван-чая, иволга всегда прилетает позже зяблика, ласточки не остаются на зиму. Нарушение такого порядка незнайку не удивит, но знающего парнишку повергнет в изумление. Чем больше мы знаем, тем чаще нам приходится изумляться. Чем больше изумляешься — тем удивительней и интересней становится жизнь. «Я знаю только то, что ничего не знаю». Так мог сказать только очень много знающий человек. Незнайка никогда так не скажет: ведь он не знает, что ничего не знает. Ему кажется, что он знает все.
Я уже кое-что знал. И мне уже было чему удивляться. Еще бы: по моим расчетам, в лесу не было такого зверька, который мог бы оставить желтые зернышки. Но зернышки были, значит, должен был быть и зверек. Теперь я твердо знал, что кого-то еще в лесу не знаю...
А это уже полдела. Не знаешь — узнай. Ищи и найдешь.
Есть правило: трудно увидеть в первый раз. Идешь по грибы, и глаз долго без толку скользит по опавшим листьям, клочьям мха, веткам, сучкам, шишкам. И вдруг — гриб! Вот же он — на самом виду! А рядом еще два. И ты уже поражен, что не видел их раньше, ведь они так и бросаются в глаза. Это значит: глаз твой настроился на грибы и теперь просто их будет искать.
Вдруг и с невидимкой все так же просто — и надо только настроить глаз? Но на кого? Гриб я себе представляю, а как выглядит невидимка?
Потом, когда я его найду, наверное, он окажется не таким уж редким и невидимым. Но сейчас?
сердитую ящерицу, да такую страшную, что фотограф пустился бежать... Когда он проявил дома пленку, то понял, что нечаянно заснял не известное никому животное. Об этой ящерице ни слова не было ни в одной книге по зоологии. Но зато сколько легенд ходило о ней среди горцев Альп! Горцы называли эту легендарную ящерицу татцевурм. Татцевурм был похож на сосиску длиной в полметра. Большая голова с выпуклыми глазами, короткие лапки, при встрече сердито шипит.
Ученые, правда, так никогда и не встретили татцевурма. Скорее всего его никогда и не было, и фотограф что-то напутал, но в одном я ни мгновения не сомневаюсь: сучок может «ожить»!
Однажды я снимал ветку березы — и на ней тоже оказался «живой сучок» — гусеница пяденицы. Обитатели леса умеют прятаться, надевая — как в сказке! — шапки-невидимки. Снял узоры еловой коры, а потом на снимке разглядел... двух затаившихся ночных бабочек! Снимал затаившегося в камешках зуйчонка, а на снимке их оказалось два. Да что там гусеницы и бабочки — много позже, в Африке, я походя щелкнул из машины пейзаж, а потом — через год — разглядел в нем... слона! Слона не приметил...
В лесу совсем не удивительно не увидеть кого-то, скорей удивительно, что увидел.
Что делать и где искать? Кажется, я все уже перепробовал. Вслушивался в лесные голоса, всматривался в лесные тени. Стучал по дуплистым сушинам, переворачивал трухлявые коряги. Про одни дупла я мог бы рассказывать без конца.
Каждое лесное дупло — загадка. В каждом дупле кто-то жил или кто-то живет. Раздолье следопыту! По перышкам, по шерстинкам, по косточкам, по царапинам на коре разгадывает он дупляных жителей.
Бывают дупла-ночлежки: в них ночуют белки, синицы, дятлы. Бывают дупла-кладовые. Белка спрячет орехи, сойка сунет желудь или рябину. Куница-разбойница положит про запас недоеденную ножку рябчика. Или сыч-воробей заморозит на зиму, как в холодильнике, мышей и птичек.
Есть дупла — дома отдыха. Всю зиму спят-отдыхают в них летучие мыши, повиснув вниз головой. Спят лесные или садовые сони.
Встречаются дупла одноэтажные и многоэтажные. В первом этаже дерева синица живет, на втором — горихвостка, на третьем — дятел. Бывают многослойные дупла. Жил в дупле дятел, дятла сменила синица, синицу — горихвостка, горихвостку — летучая мышь. В несколько слоев накопилась подстилка; подстилка как список жильцов.
И бывают дупла-могилы. Вытащишь дупляную труху, а в ней птичьи или зверьковые косточки, шерсть или перья. Кто-то ослаб от ран, от голода, холода или просто время пришло; забился в дупло и кончил в нем свою жизнь.
Сколько дупел — столько загадок. И неизвестно, какое тебе попадется дупло. Может, такое, какое никому еще в жизни не попадалось...
А незнакомые лесные шорохи и голоса! Сколько дней и ночей провел я в лесу — зимой и летом, весной и осенью! — с настороженным, как у зайца, ухом. Сколько звуков и голосов я разгадал и сколько еще не разгадал!
Помню одну весну. Лесное болото, сумерки.
Лес растворился в сумраке и поплыл. Исчез и цвет: все стало серым и тусклым. Кусты и деревья сгустками тьмы шевелились в вязкой тягучей мути. Съеживались, то вдруг растягивались, возникали и исчезали. Вечер сменяла ночь.
Пора густых сумерек и теней, пора ночных лесных происшествий.
Кончились задумчивые вечерние песни; отсвистели на еловых маковках певчие дрозды, глазастенькие зарянки давно рассыпали по сучкам звонкие стеклышки песен.
Стою по колено в болотной жиже. Спиной привалился к елке; она чуть шевелится, дышит... Глаза закрыл, они сейчас ни к чему, сейчас нужны только уши.
Загугукал ночной сыч. Самого не видно. Перелетает в темноте с дерева на дерево сычиный крик: «У-гу-гу-гу!» Я поворачиваю за летающим сычом ухо. Вот рядом совсем загугукал: разглядел, наверное, меня желтыми глазищами и удивился.
Долго куковала в темноте ночная кукушка; далекое эхо за болотом ей отвечало.
Люблю слушать ночь. Тишина, а все что-нибудь да услышишь. Мышь пошуршит в сухих листьях. Утиные крылья просвистят в вышине. Суматошно вдруг закричат журавли на далеком болоте, словно их кто напугал. Солидно, не торопясь пролетит вальдшнеп: хорр, хорр — басом, цвирк-цвирк — тоненьким голоском.
Даже в самую глухую полночь, когда живых голосов не слышно, лес не безмолвствует. То завозится ветер в вершине. То скрипнет дерево. Стукаясь о сучки, упадет шишка. Хоть тысячу раз слушай ночь — каждый раз будет по-новому. Как не бывает двух одинаковых дней, так и ночь на ночь не похожа.
над вершинами и каждому дереву что-то шепнет на ухо. И будь на деревьях листья, они ответили бы ветру по-своему; осины бы торопливо залопотали, березы бы ласково прошелестели. Но в лесу апрель — и деревья голые. Одни ели да сосны прошипят ветру в ответ, и поплывет над лесом тягучий гул хвойных вершин, как отзвук далеких колоколов.
И вот в этот миг, когда лес еще по-настоящему не проснулся, вдруг наступает время полной ночной тишины.
В такой тишине я услыхал то, что никогда еще в жизни не слышал: песенку крыльев! Схлынул предутренний шорох вершин, и в застойной млеющей тишине послышался странный звук, словно кто-то губами себе подыгрывал, отбивая плясовой такт: «Бррын-бррын-бррын, бррын, бррынн! Бррын-бррын, бррын, бррын, бррын!»
Раз подыгрывал, — значит, кто-то под этот такт и плясал?
Темень и тишина. Впереди совсем еще темное моховое болото, позади черный еловый остров. Я стою на его обочине, и странные звуки приближаются. Ближе, ближе, вот слышны над головой, вот удаляются, дальше, дальше. А погодя возникают снова, снова приближаются и снова проносятся мимо. Кто-то летает вокруг елового острова, отбивая в тишине такт упругими крылышками. Четкий ритм, плясовой такт; не просто бьет крыльями на лету, а поет ими! Поет на мотив: «Так-так, так, так, так! Так-так, так, так, так!».
Птичка маленькая, да крыльями и большой птице громко не спеть. Вот и выбрал певец для странных песен своих время, когда в лесу все молчит. Все проснулись, но голоса еще не подали: прислушиваются и молчат. Только в это короткое время смены ночи и утра и можно услышать такую тихую песенку. А запоют дрозды и заглушат все звонкими свистами. Кто-то маленький, безголосый, кто умеет петь только крылышками, выбрал это время ночной тишины и торопится заявить о себе. И отведено ему природой для этого каких-нибудь полчаса!
Кто он? Кому предназначена его скромная песня?
Много весенних ночей провел я в лесу, но больше ни разу такой песни не слышал. И в книгах о ней ничего не нашел. Загадка так и осталась загадкой — крошечной волнующей тайной.
Но я все надеюсь: вдруг снова услышу? И на черные еловые острова на глухих моховых болотах смотрю теперь совсем по-особому: там живет тот, кто умеет петь крыльями... В короткие мгновения предрассветной тишины он торопливо носится вокруг черного острова и отбивает крыльями такт: «Так-так, так, так, так!» И кто-то, конечно, внимает его странной песне. Но кто?
Да, я искал, вслушивался, всматривался, но невидимка так и остался невидимкой. Но ведь есть он, раз оставил следы! И надо снова искать...
В тот раз, когда дятел захлебывался от крика, надо было мне не просто осмотреть дерево, где мелькнул глаз, похожий на черничную ягоду, а ощупать кору руками. Невидимка мог зажмурить глаза и слиться с корой, как это ловко проделывает козодой. Может, невидимка у меня под рукой был, а я его упустил!
Я люблю трогать деревья. У каждого дерева особая кора, и деревья можно опознать на ощупь даже в полной темноте. Гладкое, скользкое — береза; корявое, шиповатое — осина. Шершавая с капельками липкой смолы — кора ели. В шелушках и скользких чешуйках — кора сосны.
Не доверяя больше глазам, я стал ощупывать ладонью все выступы и наплывы на древесных стволах. Трогал трутовики, не похожие на привычное лошадиное копыто, корявые выросты бурой чаги, вздутия и наплывы, густые пучки мхов и лишайников. Иногда я натыкался на больших ночных бабочек; тоже настоящие невидимки! Одна забилась под ладонью как птица. Проскользнула меж пальцев, оставив на них густую пыльцу, мышью шмыгнула по коре и вдруг закружила в вальсе, раздвинув пухлую серую пелеринку и выставив напоказ голубую шелковую кофточку. Ночная нарядная бабочка — голубая орденская лента. А со стороны казалась невзрачным пучочком лишайника.
В другой раз на коре в прядках мха увидел блестящую шелковистую шерстку. Медленно я приблизил ладонь. Волосатое тельце быстро-быстро дышало; размеры его скрывали космы мха. Неужели, наконец, он, невидимка? И что делать: смотреть или поймать?
Или взять и ударить, ведь неизвестный зверек и мертвый драгоценен натуралисту.
Но тогда я не увижу, какой он живой. Как он смотрит, как движется, подает ли он голос? А придется ли встретить еще?
Все напрасно: на коре спала обыкновенная летучая мышь! Если, конечно, можно назвать летучую мышь обыкновенной. Как быстро мы привыкаем к чуду! Только вдумайтесь: летающая... мышь!
Но сейчас, когда я надеялся на совсем диковинного невидимку, летучая мышь и в самом деле показалась обыкновенной: все оценивается в сравнении.
Прошел еще год. Время от времени я находил на комлях осин и елей знакомые уже желтые крупинки. Но чьи они, я так и не узнал. В прошедшую зиму я внимательно приглядывался к следам на снегу, но все следы были давно мне знакомы, у каждого был свой, известный мне хозяин. Пусть невидимка, но след-то и невидимка должен оставить. Птицы и те спускаются на землю. Не в облаках же он всю жизнь витает.
Крупинки у деревьев и зимой встречались. Других следов не было...
Может, он на зиму впадает в спячку, как барсук или еж? Или, как птицы и летучие мыши, улетает на юг? Нет, не впадает и не улетает: вот же его крупинки...
Я уже было совсем разуверился в невидимке, как он снова себя показал. Чуть-чуть, один только хвостик...
Но и это уже не мало; до этого ведь ничего почти не было! Специалисты по одному зубу восстанавливают облик давно вымершего зверя. А тут целый хвост!
Хвост я нашел на упавшей сосне. Хвост как хвост: серый, пушистый, похожий на беличий. Но не беличий — и в этом все дело! Не беличий и ничей другой, кого я знаю в этом лесу.
Зверька, похоже, скогтил ястреб или сова. И остался от него один хвостик. Он меньше беличьего, светло-серый и не такой плоский, как бывает у белок. Хвост... невидимки!
Хвост — это почти разгадка. Я сохраню его, покажу знатокам, те посмотрят, повертят хвост в пальцах и будничным голосом назовут невидимкино имя. И все кончится: тайну разрушит слово. И останутся у меня от тайны только хвост да желтые зернышки. Так прекрасная бабочка превращается в противного усатого червяка, если ей оборвать крылья...
И незачем станет ходить в лес: нечаянная встреча больше не ждет тебя. Великая книга знаний заполнена, пронумерована, прошнурована и скреплена печатью. В ней есть все, все определено и названо, все разгадано. Остается глотать пресную кашу готовых разгадок. Вот так всегда: загадка влечет и волнует. Ура, ура — разгадал! А дальше? А дальше хоть кричи караул...
Нет, никому не покажу я этот загадочный хвост! Ну и пусть, что этого зверя знают другие, — я-то его не знаю! Не знаю и, значит, должен узнать. И сам!
Знатокам я мог ведь и зернышки показать; они и по ним разгадали бы зверя. И не надо было бы ломать голову самому. И ходить в лес. Только лучше от этого бы не стало. Легко бы узнал невидимку, но никогда не узнал бы я леса так, как знаю его теперь. И не пережил бы тех радостей и огорчений, что меня с ним сроднили. А я их пережил, я знаю, что это такое — лесные радости и огорчения. И узнаю еще!
Я бережно спрятал хвост и решил искать сам. Теперь мне было куда проще: в загадочном облике невидимки появилась четкая черточка — хвост. Осталось добавить к хвосту тело, ноги и голову. Только-то и всего...
Медвежий хвост не похож на кошачий, как и медведь не похож на кошку. Но кошачий хвост похож на хвосты тигра, леопарда и барса. И хозяева этих хвостов тоже похожи на кошку. Так, так...
Хвост собаки похож на хвост волка, шакала, песца. И они друг на друга похожи: одна собачья порода. Выходит, покажи мне свой хвост — и я скажу, кто твои родственники.
Хвост моего невидимки похож на хвост сони, белки, бурундука. Что же общего у сони, белки и бурундука? По деревьям лазают — раз. Прячутся в дуплах или свитых из прутиков гнездах — два. Значит, и невидимка мой лазает по деревьям и прячется в дуплах? Теперь понятно, почему я не увидел его следов на снегу. Но непонятно, почему я его и в дупле не нашел...
Я как бы схватил невидимку за хвост; погодя и до головы доберусь. Теперь это уже не бестелесное привидение: теперь я знаю, кого мне искать и где высматривать...
И я высмотрел и нашел!
Майским днем я шагал по лесу. Лес и весна; я ждал их всю долгую зиму. Минул год, и снова вокруг знакомые голоса звучат в тех же привычных местах. Над мочажиной жужжит бекас, как муха, прилипшая к паутине. На ветле у забора высвистывает овсянка. Взвизгивают и подхихикивают дрозды в ельнике, словно их там щекочут.
У знакомого дуплышка, как и в прошлый год, мухолов-пеструх всплескивает пестрыми крылышками. Снова все по своим местам, словно никуда и не улетали. И радостно после долгой разлуки встречать старых знакомых; порасспросить бы: где были, что видели? Радостно шагать по весеннему лесу — смотреть, слушать, думать. Все радует глаз и ухо, все будоражит мысль. Дебри пропитаны тайной и новостями, земля устлана секретами и загадками; они похрустывают под ногой...
А как не хотелось холодным утром вылезать из теплой палатки! Но вылез, одолел лень и рад теперь. Плыл настоянный на солнце туман и бормотали далекие косачи. Посидел у костра из «лосиных» дров. Знаете, что такое «лосиные» дрова? Лоси зимой оскабливают стволики осинок, рябин, сосенок. Деревца без коры засыхают, их я и кладу в костер. Синий дымок от «лосиных» дров тянется в тенистую прохладу высоченной ели. Синие лучики солнца пронизали темное хвойное царство: светятся янтарные натеки смолы, сияют блескучие паутинки, козлиные бороды лишайников, малахитовые колючие лапки на золотых солнечных пятнах. Хвойный мир...
Темнеет у ствола чей-то дом из прутиков. К нему можно подняться по еловым сучкам, как по винтовой лестнице.
И во всем свой расчет и свои соображения. Забота о себе и о своих детях. Их лесные дома — как и наше жилье — многое могут рассказать о своих хозяевах.
Поднимаюсь к дикому дому по еловой лестнице. Лесной мусор — хвоинки, соринки, коринки — сыплется на плечи, на голову и за шиворот. Колючие и упругие сухие сучки упираются и не пускают.
И в этот миг что-то серое и пушистое выскользнуло из беличьего гайна и прилепилось к стволу. В упор на меня уставились два черных глаза — две крупных Ягодины черники. Те самые!
Серый пушистый шарик, накрытый пушистым хвостом. Точно таким, какой я нашел на поваленной сосне! Вот он — осиновый невидимка! Увиденный невидимка, разгаданный невидимка!
Зверек совсем не пуглив, сидит близко, я могу до него дотянуться рукой. Я чуть приблизился, и зверек ровно настолько отодвинулся от меня. Он полз по стволу, как это делает поползень. И, как поползень, мог прицепиться вниз головой. Лепясь по стволу, он вползал вверх и сейчас же поворачивался ко мне мордочкой, словно не до конца еще меня разглядел. И снова я видел его черные выпуклые глаза, в которых, как в линзах, отражалась путаница ветвей. Нервно дрожал маленький носик. И блестели у губ растопыренные усы.
Мы жадно разглядывали друг друга. Ему надо было узнать, враг я или нет. А мне надо было его поскорей разглядеть: ведь я вижу его первый раз!
Уф! Ну вот и все. Вот и приставил к хвостику недостающие ноги, голову и пушистое тельце...
— я.
Рука моя уже рядом с пушистым тельцем; но как мне схватить этакий одуванчик? Прижму-ка я лучше пальцами лапку к сучку.
Разжимаю пальцы еле-еле: дикие больше всего боятся резких движений. Шелковистые волоски уже щекочут кожу. Теперь быстро пальцы сомкнуть — и зверек мой. Считаю про себя: раз, два, три! Стискиваю пальцы, словно капкан: зверька нет... Не раздумывая, он прыгнул с еловой верхотуры. Я ловлю его глазами и не узнаю: зверек совершенно преобразился! Растопырил лапки, распластался, стал странно широким и плоским, словно кленовый лист. И как кленовый лист плыл по воздуху. Летающий зверь, ковер-самолет!
Медленно, как во сне, проплыл он между веток и хвойных лап и мягко пришлепнулся к стволу соседней осины. И сразу исчез.
Так невидимка раскрыл свое имя. Полетуха, летучая белка, летяга. Я слышал о ней, но даже представить не мог, что этакая диковина обитает в наших лесах. Сказочный ковер-самолет!
приятно, но очень уж буднично: разгаданная загадка... Конец.
Знать бы мне в ту минуту, что встреча моя с летягой была не концом, а только началом. И самое интересное и загадочное было еще впереди.
Летяга и в самом деле оказалась зверьком таинственным и неведомым. Поистине сказочным ковром-самолетом. Что из того, что мы давно видим звезды: много ли мы еще о них знаем? Летяга давно открыта и названа, давно внесена в списки обитателей леса, описана, взвешена и измерена. Но о скрытой ее лесной жизни еще очень мало известно. Даже многие старые охотники никогда ее не встречали. А дотошные натуралисты, которые, кажется, все о всех знают, только руками разводят. «Несмотря на широкий ареал летяги, биология этой удивительной планирующей белки изучена пока еще плохо. Сведения о ней в специальной литературе довольно противоречивы».
В толстых солидных книгах, в научных журналах то и дело попадаются фразы: «Ввиду почти полной неизученности биологии», «Летяга до сих пор остается одним из наименее изученных грызунов нашей фауны», «В зоологической литературе о летяге имеются очень общие и скупые сведения», «Сведения по биологии зверька крайне скудны, отрывочны и нередко даже противоречивы», «Биология этого грызуна изучена очень плохо», «О распространении и образе жизни этого зверька известно так мало, что необходимо использовать всякую возможность для его изучения»!
И это слова не натуралистов-любителей, а профессионалов-ученых! О вымерших мамонтах и саблезубых тиграх я нашел в научных книгах куда больше сообщений, чем о летяге.
изучено — от комара до слона! «Образ жизни неизвестен». Это ли не толчок для мальчишки-натуралиста! Нет, я ни мгновения не жалею, что когда-то с интересом склонился над горсткой желтых зернышек. Я рад, что нашел невидимку. Все, что я теперь узнаю об этом зверьке, будет открытием, будет впервые. Разгадка породила много новых загадок. И они снова повели меня в лес. Все начиналось снова!
Снова листаю книги, и шорох страниц звучит для меня, как лесные шорохи листьев. Какой великий смысл в понятии «интересно». Интересно — и ты, не считаясь с трудами, временем, выгодой готов мчаться на край света, опуститься на дно океана и подняться за облака, проникнуть в пещеру или зарыться в курганы книг. Интересно — и вот я выискиваю все, что сказано о летяге. «Говорят, что на Лене водятся летяги совершенно белые». «Говорят», «ходят слухи», «предполагают» — какие завлекательные слова!
«Я уже безошибочно определил, что загадочный зверек был летягой, которая, как я думал, соблазнилась крупными бабочками, летающими у костра, и начала охотиться за ними». Смотрите-ка, она еще и хищница!
«Здешние люди убеждены, что будто бы летяги несут яйца и выпаривают из них детей, как птицы. Они основываются на том, что летяги живут парочками, как птицы летают с дерева на дерево, не ходят по земле, а главное, что весной самки-летяги видно не бывает, тогда как в другое время года видны оба».
Ну, это-то, наверное, выдумка! Впрочем, и про утконоса долго не верили, что он яйца несет. Вот было бы чудо!
«Во время полнолуния, наступающего после осеннего равноденствия, мы можем увидеть, как ведьмы летают на помеле. Они видны на фоне луны, размеры которой куда больше, чем перед осенним равноденствием, и которая похожа на тыкву, посеребренную октябрьским заморозком. Попробуйте сосчитать этих ведьм, возникающих и исчезающих в лунном свете. Вот они возвращаются и заполняют все небо! Кто же эти ведьмы? Посмотрите внимательнее на ту, что вырисовывается в потоке света. Ведь это белка-летяга!» «Длинная ось ее туловища от остроконечного носа до самого кончика хвоста напоминает помело, а когда белка делает вираж, то поднятая вверх передняя лапка — это голова ведьмы, а ее шерсть — развевающаяся одежда. Любой человек, наблюдающий полеты летяг в потоке лунного света, начинает понимать, почему возник миф о ведьмах».
Это не о наших летягах, это об американских. А вдруг и наши собираются осенью стаями и устраивают ведьмин шабаш? Вот бы увидеть прыжки и полеты сразу сотни зверьков!
«К счастью, белки летают только по ночам, и, следовательно, они неуязвимы для охотников (может быть, поэтому белки еще и сохранились)». И, добавлю я, может, поэтому никто у нас и не видел беличьих воздушных танцев...
«Вчера на глазах у молодой летяги произошло нечто совершенно непонятное: все листья деревьев облетели. Обнажились стволы, и все деревья хорошо просматривались снизу вверх до самых вершин. Как велик соблазн для юной белки, как ей хочется летать между обнажившимися ветвями деревьев! Луна светит вовсю, и соседние белки, словно заранее сговорившись, собираются вместе и начинают летать взад и вперед. Они садятся на голые сучки и слетают с них, словно осенние листья. Вот тогда-то и начинается настоящий воздушный карнавал!»
Вот какой это лесной народец — устраивает осенний бал-карнавал. Прятки, пятнашки, полеты и танцы. Может, они еще и песни поют?
Стоял я на тяге; солнце уж утонуло в лесу, а вальдшнеп все медлил. И такая была прозрачная тишина, что упадет хвоинка — и слышно, капля сока с березы капнет — слышно! Слышно даже, как муравьи по сухим листьям бегут, так и топочут. А в луже словно лопались пузыри, таинственно и тихо: «Ууук! Ууук!» Это запевала вечерняя жаба.
И вдруг шумная возня, шорох листьев и писк. Я насторожился и услыхал странную песню. Казалось, птичка пела в кустах, тихонечко стрекотала и щебетала. Повторяла свое «ци-ци-ци» на разные лады и манеры.
Я слушал и вспоминал. Зарянки не так поют, синицы не так свистят. Знаю все птичьи песни, а такой никогда не слыхал. Нагнулся, чтоб разглядеть, но под ольхами уже загустела тьма, даже видно стало свечение гнилушек. Тогда я включил фонарь. Гнилушки потухли, а там, где они только что голубели, выдвинулся пенек. И на пеньке сидела лесная мышь, усы и глаза блестели. Погасил фонарь — засветились гнилушки, послышалась песня!
Поющая мышь — дело неслыханное. Что ж, буду знать. И если кто спросит, скажу: «Слышишь? Это поет мышь...»
— «з» и «р»: «Зррррр! Зррррр!»
Иду осторожно, отводя от лица колючие ветки. На вырубке светло от луны. И стоит посредине сухое дерево, а в нем темнеет дупло. Незнакомая песенка-трель льется из дупла, как ручеек.
Снова вспоминаю всех знакомых ночных певцов: козодой, сверчок, кузнечик. Нет, не они. Подхожу к дереву и скребу его пальцами: для жителей дупел тихое царапанье страшнее громких ударов. Они-то знают, что настоящий враг с барабанным боем по лесу не ходит.
Стрекотание смолкло — и из дупла выпорхнула... летучая мышь!
Потом я ушел от дупла — и трели послышались снова. Долго пела летучая мышь, а я слушал и слушал. Хороша песня в безмолвии ночи, хоть и вся-то она из двух букв.
«Песни распевает удивительно большое число млекопитающих, например, бурундуки, белки, включая и белок-летяг, которые поют целой компанией». Значит, и летяги поют! Поют и танцуют! За что только североамериканские индейцы так недолюбливают летяг? А вот за что. Они будто бы «бросаются человеку в лицо и впиваются зубами в нос»! Ну и что, подумаешь, страсти! Не суй нос в чужие дела...
Но сам я свой нос уже сунул в летяжьи дела. Не знаю, вцепятся они мне в него или нет, не знаю даже, танцуют ли и поют наши русские летяги, но я не отступлюсь от них, пока не узнаю. Неужели я когда-то смогу сказать: «Слышите? Это поют летяги...»
Но если даже никогда не услышу и никогда не скажу, ни на секунду не пожалею, что сунул нос в их скрытую жизнь. Пусть даже они за это в него вцепятся...
всех — почему? Почему мы печально провожаем осенние косяки птиц и радостно встречаем их весной? Почему песни какой-то там синицы или овсянки могут превратить для нас серый день в ясный?
Они никогда не скрывают чувств. Они поют от радости и кричат от возмущения. Они всегда могут быть самими собой.
Лесная свобода! Попробуй в городе пойти как тебе вздумается, лечь или сесть где попало, жевать на ходу или напялить лопух на голову.
Нас поражает красота диких; нет животных некрасивых в родной им среде. Дикая красота — особая красота. Увидеть ее можно только на воле. В клетке она исчезает бесследно.
Главное богатство природы — ее красота — доступна всем. Бери, пользуйся, обогащайся — хватит на всех и на все времена. Обычно в защиту природы, животного мира мы приводим такие доводы: богатство — мясо, пух и перо, экологические цепочки, которые нельзя разрывать, генетический фонд, который необходимо сохранить. Все это так. Но есть у природы еще богатство — ее тайны и красота. Нет, не пух и перо увлекают миллионы людей в леса, не за генетическим фондом и не ради экологических цепочек отправляются они в дальние и нелегкие странствия — их влечет встреча с прекрасными, удивительными, таинственными дикими существами. И каждое новое поколение будет заново удивляться, поражаться и радоваться и встрече с золотоволосым корольком, с пестрым дятлом в красных плавках, с бородатым нахмуренным глухарем, с малахитовой ящерицей и рыжей лисой. И преступно лишать их этого удивления.
И уж конечно, всех и всегда будет поражать полетуха — летающая белка.